Дружба двух поэтов тютчев и гейне сообщение. Сообщение о тютчеве кратко

Генрих Гейне – немецкий друг Фёдора Тютчева

Посвящается светлой памяти Аркадия Полонского

160 лет назад, 17 февраля 1856 года, не дожив до 60 лет, умер замечательный немецкий поэт Генрих Гейне (Christian Johann Heinrich Heine). Благодаря его дружбе с сотрудником русской дипломатической миссии в Мюнхене поэтом Федором Тютчевым, Россия узнала о творчестве немецкого поэта, а немецкий поэт – о сущности России.
Случайным совпадением жизненных ситуаций Генриха Гейне и Фёдора Тютчева, признанных поэтов любовной лирики, можно считать увлечение ими в молодые годы девушками с одинаковым именем Амалия. Амалия, которая имела отношение к Гарри Гейне (в те годы именно так его называли родители и друзья), была дочерью спесивого родственника, на содержании которого находился поэт. Он ненавидел этого своего дядюшку, хотя каждый месяц с нетерпением ждал очередного денежного перевода, чтобы выплатить долги хозяину квартиры, булочнику, портному, цирюльнику. Ему стыдно было, что Амалия может заподозрить понятную в такой ситуации расчётливость. Но стихи, посвященные даме сердца, от этого не стали хуже:

Когда бы цветы то узнали,
Как ранено сердце моё, –
Со мной они плакать бы стали,
Шепча утешенье своё … (Перевод М.Михайлова)

Знакомство с Тютчевым

На рейнские земли (а Гарри Гейне родился в Дюссельдорфе, в небогатой семье еврейского торговца текстилем Самсона Гейне (Samson (Sigmund) Heine) и его жены Бетти ван Гельдерн (Betty geb. van Geldern) распространялся наполеоновский вердикт о равноправии всех граждан независимо от национальности и вероисповедания. Поэтому мальчик, окончив гимназию, мог беспрепятственно учиться в любом немецком университете. В числе университетов, где учился Гарри, были Боннский, Геттингенский, Берлинский. Из одних он сам уходил, из других его исключали за неблаговидные поступки (например, сражение на дуэли).
Учеба у Гарри не стояла на первом месте. Он писал стихи, и влюблялся. Влюблялся и писал стихи. Об указанной выше аналогии Генрих Гейне, принявший 18 июня 1825 года протестантское вероисповедание и нареченный при крещении именем Кристиан Иоганн Генрих (Christian Johann Heinrich), скорее всего, узнал от самого русского поэта, работника русской дипломатической миссии в Мюнхене Фёдора Тютчева. Они познакомились весной (в феврале либо в марте) 1828 года, спустя четыре-пять месяцев после приезда Генриха Гейне в столицу Баварии (приезд состоялся 26 ноября 1827 года).
В Мюнхен Генриха Гейне привело приглашение знаменитого издателя, барона Иоганна Фридриха фон Котта (Johann Friedrich Freiherr Cotta von Cottendorf). Издатель предлагал поэту стать сотрудником небольшой газеты и соредактором нового журнала «Политические летописи» («Neuen allgemeinen politischen Annalen»). Другим редактором этого журнала был Линднер Фридрих Людвиг (Friedrich Ludwig Lindner) – человек, близкий к Гейне по своим политическим взглядам; он хорошо знал политическую обстановку Баварии и помогал Гейне налаживать связи с мюнхенским обществом. Генриху надоели придирки родственника по поводу расточительства племянника, упрёки в неспособности заработать на жизнь, и он принял предложение Котта.
Мотание по городам и университетам, казалось бы, закончилось. К тому же Котте пообещал похлопотать о должности профессора Мюнхенского университета: ведь ещё 20 июля 1825 года Генрих Гейне стал доктором юриспруденции в Геттингене.
Аркадий Полонский, исследователь мюнхенского периода жизни Фёдора Тютчева, в своей книге «Здесь Тютчев жил… Русский поэт в Мюнхене». (Киев, КМЦ «Поэзия», 2003. стр. 109-126) сообщает, что Гейне поселился в старом городе, и просил своих друзей писать ему по адресу «Генриху Гейне, доктору права, живущему в Рехбергском дворце на Хундскугеле».
В это время русская миссия тоже размещалась в старом городе по адресу Георгшпитальштрассе 12. Сам Тютчев жил неподалеку, на улице Отто в доме № 248. Так что встречаться им было не трудно. Пишут, что Фёдор Тютчев из газет узнал о приезде поэта с Рейна, и познакомился с ним: ведь к этому времени Генриха Гейне уже прославили книги «Путевых картин» («Reisenbilder», 1826), а также «Книга песен» («Buch der Lieder», 1827). Автор этой статьи полагает, что, скорее всего, Тютчева и Гейне познакомил Линднер Фридрих Людвиг.

Родственные увлечения

Гейне и Тютчева сближали не только молодость и любовь к поэзии, но и тяга к философским размышлениям. И тут уместно отметить, что в отличие от советского поэта Владимира Маяковского («Мы диалектику учили не по Гегелю,/ бряцанием боёв она врывалась в стих…»), Гарри Гейне в Берлинском университете слушал лекции этого самого Георга Вильгельма Фридриха Ге́геля (Georg Wilhelm Friedrich Hegel). Гейне больше, чем лекции (как он сам писал в «Письмах из Берлина»), интересовали частные беседы с этим создателем немецкой философии романтизма.
Как правильно замечает Аркадий Полонский, Тютчев и Гейне были довольно непохожие личности, но каждый из них понимал, с кем имеет дело. Спустя много лет, в бытность свою главою Комитета иностранной цензуры, Фёдор Тютчев говорил о Гейне как о поэте, поколебавшем «основания заграничного общества».
А пока они вращались в общей мюнхенской компании. Генрих Гейне непрестанно влюблялся в хорошеньких женщин. Среди его пассий можно предположить и младшую свояченницу Тютчева, 19-летнюю Клотильду фон Ботмер (Klotilde von Bothmer). В письме от 1 апреля 1828 года в Берлин Гейне пишет: «Удивительные отношения с женщинами! Однако это не способствует ни моему здоровью, ни желанию работать». В этом же письме упоминается и «молодой русский дипломат, лучший друг Тютчев».
Генрих Гейне не скрывал, что ему нравилась и жена Федора Тютчева, одна из первых мюнхенских красавиц, урождённая графиня Эмилия Элеонора фон Ботмер (Emilia Eleonora von Bothmer). В их гостеприимном доме с отличной кухней гостя с берегов Рейна привлекали не только красивые сестры, но и своеобразные рассуждения Федора Ивановича о европейской литературе, философии и политике. Тютчев так убежденно рассказывал о своей родине, что даже скептик Гейне уверовал в симпатию русских царей к европейскому либерализму.
Такие же разговоры вели два поэта во время прогулок по Мюнхену. Они любили стоять на высоком берегу Изара, откуда в хорошую погоду видны заснеженные вершины Альп.

Творческие контакты

Уже в своей дипломной работе «Тютчев и Гейне. История встречи и поэтического взаимодействия» (1918) молодой Юрий Тынянов, как и другие биографы Гейне, отмечает влияние рассказов Тютчева на очерки Гейне. Так, в одном из них, опубликованном в мюнхенской газете, редактором которой, как уже говорилось, состоял поэт: «… его попутчик, русский путешественник, вспомнил о боях на Балканах, где русские войска сражались с турецкими, и спросил: «Вы за русских?».
Федор Тютчев как работник дипломатического представительства России в Германии, не мог кривить душой, когда говорил Гейне о том, что государство Николая I бескорыстно защищает греческих вдов и сирот и противоборствует не только варварскому турецкому деспотизму, но и его западным союзникам. Не потому ли в третьем томе «Путевых картин» Гейне появились такие строки: «Если сравнить… Англию с Россией, то и самый мрачно настроенный человек не усомниться, к какой партии примкнуть. Свобода возникла в Англии на почве исторических обстоятельств, в России же – на основе принципов».
В этом очерке в полной мере проявилась и нелюбовь Генриха Гейне к духовным лицам, а также проблемы с вероисповеданием: «… Екатерина ограничила церковь, а право на дворянство даётся в России государственною службою…. Ведь русские в силу одного уже пространства своей страны свободны от узкого языческого национализма, они космополиты, или, по крайней мере, на одну шестую космополиты, ибо Россия занимает почти шестую часть всего населенного мира». Эту главу, которую можно назвать гимном свободе, Тютчев перевел на русский язвк в стихотворной форме.
Истины ради отметим, что не прошло и трёх лет, как вследствие подавления царскими войсками народного восстания в Польше взгляды Генриха Гейне на Россию изменились коренным образом.
Федор Иванович Тютчев первым (за ним последовали многие) перевел на русский язык знаменитое стихотворение Генриха Гейне «Сосна» («Ein Fichtenbaum…»):

На севаре мрачном, на дикой скале
Кедр одинокий под снегом белеет,
И сладко заснул он в инистой мгле,
И сон его вьюга лелеет.
Про юную пальму всё снится ему,
Что в дальних пределах Востока,
Под пламенным небом, на знойном холму
Стоит и цветёт, одинока.

Многие читатели с «молоком матери» впитали в себя совсем другой, лермонтовский вариант перевода стихотворения Гейне: «На севере диком стоит одиноко/На голой вершине сосна…». Но М.Ю.Лермонтов не до конца раскрыл тайный смысл немецких строчек: Гейне иносказательно говорит о двух влюбленных, а у Михаила Юрьевича оба они – женского рода!
Стихотворение «Сосна» очень понравилось Клотильде фон Бомер. Генрих Гейне подарил его молодой графине весьма необычным образом: он написал стихи на обратной стороне холста одной из картин Готлиба Гассена (Gottlieb Gassen). Поэт посвятил Клотильде фон Бомер несколько стихотворений, включенных позднее в цикл «Новая весна» (Neuer Frühling).
Аркадий Полонский подсчитал, что Фёдор Тютчев перевёл или написал по мотивам Гейне не менее 10 стихотворений.

Мюнхенские проблемы

Сначала Мюнхен понравился Гейне. Он писал друзьям: «Мюнхен – город, созданный самим народом, и притом целым рядом поколений, дух которых до сих пор ещё отражается в постройках…, начиная от багрово-красного духа Средневековаья, выступающего в бронзе из готического портала храма, и кончая просвещенным духом нашего времени…».
И всё же мюнхенская погода была ему вредна: в зимние месяцы у него снова, как в детстве, усиливались головные боли. В письмах он сообщает, что тоскует по соленой влажности приморского воздуха. А весной, как только потеплеет, стремится в горы.
Его биографы подчеркивают, что поэт ощущает «хмель и похмелье славы, сознание того, что он способен и может сделать неизмеримо больше, чем сделал до сих пор; это порождает раздражительность и подозрения». Генрих написал прошение баварскому королю Людвигу I о помощи в продвижении его на должность профессора Мюнхенского университета.
Весьма помогал в этом деле и Федор Тютчев, в дом которого был вхож ректор этого университета.
Добиваясь профессорской кафедры, Гейне просит Котте как можно скорее передать Баварскому королю (от которого многое зависит) его книги, и объяснить при этом, что «автор стал значительно мягче душой, лучше, а, может быть, сейчас уже и вовсе иной, чем был в своих ранних произведениях. Я надеюсь, что король достаточно мудр, чтобы оценить клинок по его остроте, а не по тому, как хорошо или плохо им раньше пользовались» (цитируется по книге Льва Копелева «Поэт с берегов Рейна. Жизнь и страдания Генриха Гейне». Изд-во «Прогресс-Плеяда». Москва, 2003, стр. 168).
Содействовал Гейне также его рейнский земляк, министр вероисповеданий и просвещения Баварии (с августа 1828 до 1831 года – министр внутренних дел) Эдуард фон Шенк (Eduard von Schenk). Шенк с уваженим относился к творчесту Гейне, да и сам пописывал стихи. Прошение Генриха Гейне баварскому королю Шенк сопроводил ходотайством «для всемилостейшего Вашего рассмотрения… прошение д-ра Генриха Гейне о принятии его на службу экстраординарным профессором здешнего университета… В его произведениях проявляет себя истинный гений; они вызвали величайший интерес во всей Германии».
Но Людовик I, которого называли королем художников, задумавшим возродить художественное государство, создать из баварской столицы новые Афины, не нашел возможным (и нужным?) предоставить баварскую кафедру выходцу с Рейна.
Уже в середине июля 1828 года Генрих Гейне покидает Мюнхен и уезжает в итальянское путешествие. Его короткое, почти 8-месячное, пребывание здесь становится важным, а во многом и решительным для него временем.

Эпилог

Последняя запись, предназначавшаяся 27-летней Камиле Зельден (Kamila Selden), последней привязанности поэта, была сделана в Париже рукой умирающего, разбитого параличом Генриха Гейне 14 февраля 1856 года: «Дорогая, Сегодня (в четверг) не приходи. У меня ужасная мигрень. Приходи завтра. Твой страждущий Г.Г.».
17 февраля, за несколько минут до смерти, он попросил свою жену Матильду положить ему на грудь цветы. «Цветы! Цветы! Как прекрасна природа!», – успел произнести поэт. В 4 часа утра его не стало…
Не те ли строчки, которые мы привели в самом начале этой статьи, вдруг вспомнил умирающий Гейне!?

Примечание:
Виктор Петрович Фишман, род. в Днепропетровске в 1934 г.; инженер-геофизик. Публикуется в периодической прессе Германии, России (журнал «Грани»), изредка – в Израиле, США. С 1996 года постоянно проживает в Германии.

И.С. Аксаков в своем сочинении о Ф.И. Тютчев, помещенном в Русском Архиве 1874 года, упоминает между прочим кратко о том, что поэт Гейне особенно часто посещал гостиную Тютчева и в другом месте, что "так как слишком 20 лет проведено Тютчевым на чужбине, то большая часть самых интересных подробностей его существования для нас безвозвратно потеряны". В виду скудости биографического материала, я полагаю, что почитателям как Тютчева, так и Гейне будет любопытно узнать следующие подробности, тоже в прочем довольно скудный, о сношениях обоих поэтов и патриотов. В прошлом году (1874) вышло вторым изданием сочинение под заглавием: Н. Heines Leben und Werke von A. Strodtmann. В этом прекрасном и добросовестном труде Стродтмана упоминается, что Гейне был очень дружен с "бароном" Тютчевым и состоял с ним в переписке. Далее узнаем, что Гейне в конце 20-х годов очень усердно хлопотал о получении профессуры в Мюнхене. Баварский министр внутренних дел фон Шенк покровительствовал Гейне и обещал ему положительно стараться всеми силами о том, чтобы его назначили профессором Немецкой литературы. Но назначение это заставляло себя очень долго ждать, и Гейне, теряя терпение, обратился из Флоренции к посредничеству Тютчева. "С Тютчевым", говорит Стродтман, "с его прекрасною супругою и ее молодою прелестною сестрою Гейне находился в самых задушевных сношениях; и посему очень естественно, что он, пользуясь этим знакомством, обратился к Тютчеву за сведениями о решении короля". Относящееся до сего место из письма Гейне гласит: "Положение моего дела о назначении меня профессором вам известно. Я обещал господину Шенку, по прибытии в Италию, сообщить ему свой адрес, дабы он мог меня уведомить о решении короля. В ожидании я писал за 4 недели к Шенку, прося его доставить мне это уведомление во Флоренцию. Приехав сюда сегодня утром, я отправился на почту, но письма не было. Я поэтому написал второе письмо Шенку, которым извещаю его, что останусь здесь и буду ждать его ответа. Тысяча причин могут быть поводом его молчания; но так как он поэт, то полагаю, что причиною лень, та духовная лень, которая нас так сильно одолевает, когда нам приходится писать к друзьям нашим... Прилагаю при сем письмо, которое благоволите немедленно доставить ему. Наведайтесь к нему через несколько дней,- он знает, как вы со мною дружны, - скажите ему, что я сообщил вам, от чего зависит мое возвращение в Германию и так как вы дипломат, то вам легко будет узнать о положении моего дела так, чтобы Шенк не догадывался, что я вас просил известить меня о том, и так, чтобы он не считал себя освобожденным от обязанности уведомить лично меня. Вы знаете, как я люблю Шенка, как уверен в его доброжелательстве; он велик как поэт, но еще более великодушен; он знает свои обязанности относительно перов (pairs) таланта; он знает, что потомство будет судить его, соображаясь с этим; но он при всем том государственный муж". Заметим при этом, что Гейне не получил профессуры, которой так усердно домогался и что Тютчев в 1830 году, проезжая через Гамбург в Петербург, посетил его в Вандсбеке с женою и сестрою. Вот все, что Стродтман говорит в своей книге о Ф. И. Тютчеве. - Лирические сочинения Тютчева переведены на Немецкий язык Гейнрихом Ноэ (Noe) в 1861 году.

Тут не одно воспоминанье.
Тут жизнь заговорила вновь.
Ф. Тютчев

Федор Иванович Тютчев - непревзойденный лирик. Его перу принадлежат прекрасные стихи, посвященные русской природе. Поэт не только восхищается природой, он передает ее внутреннее состояние с мельчайшими оттенками, нюансами цвета и звука; в его стихах много полутонов, шорохов, теней. Они приближают нас к реальному миру, в котором жил и творил Ф. И. Тютчев.
Где вы. Гармонии сыны?..
Сюда!.. и смелыми перстами
Коснитесь дремлющей струны,
Нагретой яркими лучами
Любви восторга и весны!..

Стихи о любви и природе так тесно переплетаются, что порой трудно определить, чему большее предпочтение отдает автор. Для него любовь - это гармония сердец, которая не возможна без связи с окружающим миром. Только в совокупности этих чувств человек может быть счастлив.

Слыхал ли в сумраке глубоком.
Воздушной арфы легкий звон,
Когда полночь, ненароком.
Дремавших струн встревожит сон?..

Вероятно, дружба с немецким поэтом Гейне подтолкнула Тютчева к переводу его стихов. Но Федор Иванович не просто построчно передает смысл стихотворения. Он придает произведению свой лирический тон, хотя наиболее близко к оригиналу, смог сохранить метрическое своеобразие подлинника:

На севере мрачном, на дикой скале
Кедр одинокий под снегом белеет,
И сладко заснул он в инистой мгле,
И сон его вьюга лелеет.

Как бы ни были прекрасны переводы Тютчева, благодаря I которым мы читаем стихи великого Гейне, близкие к подлиннику, хочется отдать предпочтение его оригинальной поэзии.

Есть в светлости осенних вечеров
Умильная, таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томный, легкий шелест...

Поэт относится к природе как к живому существу, в его стихах много олицетворений. Он не просто созерцает прекрасные и величественные картины мира, а внутренне беседует с ними, ощущает свою связь с окружающим.

Здесь, где так вяло свод небесный
На землю тощую глядит, -
Здесь, погрузившись в сон железный,
Усталая природа спит.
Лишь кой-где бледные березы,
Кустарник мелкий, мох седой,
Как лихорадочные грезы,
Смущают мертвенный покой.

В стихотворении “Летний вечер” поэт выступает как превосходный певец природы, умеющий, по словам Некрасова, “уловить именно те черты, по которым в воображении читателя может возникнуть и дорисоваться сама собою данная картина”.

Уж солнца раскаленный шар
С главы своей земля скатила,
И мирный вечера пожар
Волна морская поглотила...
И сладкий трепет, как струя,
По жилам пробежал природы.
Как бы горячих ног ее
Коснулись ключевые воды.

Появлявшиеся в печати стихи Тютчева привлекали к себе внимание читателей и критиков. Они отмечали оригинальность восприятия поэтом природы. Он видел ее сердцем, душой, а не одними глазами. Будучи дипломатом, Тютчев долгое время живет за границей, а вернувшись в Россию, заново привыкает к ее природе.

О Север, Север-чародей,
Иль я тобою околдован?
Иль в самом деле я прикован
К гранитной полосе твоей?
О, если б мимолетный дух.
Во мгле вечерней тихо вея,
Меня унес скорей, скорее
Туда, туда, на теплый Юг...

Тютчев всегда был патриотом России, в этом нет никакого сомнения. Разве мог бы писать такие прекрасные стихи равнодушный человек?

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа -
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной...

Поэт не критикует свою Родину, он принимает ее такою, какой она есть. Хрестоматийными стали сегодня слова, написанные поэтом для себя:

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить,
У ней особенная стать -
В Россию можно только верить.

И он верил беззаветно в великую миссию России.

Ю. Н. Тынянов

ТЮТЧЕВ И ГЕЙНЕ

(Тынянов Ю.Н. Тютчев и Гейне. - М., 1977. - С. 29-37)

В истории литературы еще недостаточно разграничены две области исследования:исследование генезиса и исследование традиций литературных явлений;эти области, одновременно касающиеся вопроса о связи явлений, противоположныкак по критериям, так и по ценности их относительно друг друга. Генезис литературного явления лежит в случайной области переходов из языкав язык, из литературы в литературу, тогда как область традиций закономерна исомкнута кругом национальной литературы. Таким образом, если генетически стихЛомоносова, например, восходит к немецким образцам, то он одновременнопродолжает известные метрические тенденции русского стиха, что и доказываетсяв данном случае самою жизненностью явления. Построение генетической историилитературы невозможно; но установка генезиса имеет свою, негативную, ценность:при ней лишний раз выясняется своеобразие словесного искусства, основанное нанеобычайной сложности и неэлементарности его материала - слова. Слово в стихе - это прежде всего определенное звучанием (внешним знаком) значение;но это значение определяется еще в значительной степени и подержанностъю материала: слово берется не само по себе, а как член знакомого ряда, известнымобразом окрашенного, как лексический элемент ; с этой точки зрения междусловами изнуренный и изнурённый , как стиховыми элементами, нетничего общего. Это решает вопрос об иностранных "традициях", "влияниях" и т. д. в литературе:здесь идет речь не об явлениях, историческое продолжение или окончание которыхпредставляет данное явление, а об явлениях, послуживших поводом , длянего. Одно и то же явление может генетически восходить к известному иностранномуобразцу и в то же самое время быть развитием определенной традиции национальнойлитературы, чуждой и даже враждебной этому образцу.

Анализ тютчевского искусства приводит к заключению, что Тютчев является канонизаторомархаической ветви русской лирики, восходящей к Ломоносову и Державину. Он -звено, связывающее "витийственную" одическую лирику XVIII века с лирикой символистов.Отправляясь от державинской лексики, он значительно смягчает архаические контурыторжественной и философской оды, сливая их с некоторыми элементами стиля Жуковского. При этих традициях Тютчева становится особенно интересным столкновение егоискусства с искусством Гейне 20-х годов - канонизатора художественной немецкойпесни. Первая дата этого столкновения относится к первому периоду Тютчева: в 1827г. в "Северной лире" появляется его перевод нз Гейне ("С чужой стороны" - "Насевере мрачном..."). Большая часть остальных его переводов из Гейне падает такжена конец 20-х - начало 30-х годов. Личное общение поэтов (Мюнхен, весна - лето 1828 г.) дает нам повод к установке двух фактов, Гейне в своей мюнхенской статье (1828)о "Немецкой литературе" Вольфганга Менделя передает, по-видимому, один из образцов"тютчевианы"; говоря о молодом и старом Гете, Гейне замечает: "Очень метко сравнилодин остроумный иностранец нашего Гете со старым разбойничьим атаманом, которыйотказался от ремесла, ведет честную обывательскую жизнь среди уважаемых лицпровинциального городка, старается исполнять до мельчайших подробностей всефилистерские добродетели и приходит в мучительное смущение, если случайно сним встречается какой-нибудь беспутный парень из Калабрийских лесов и хочетнапомнить старые товарищеские отношения" . "Тютчевиана" - любопытное явление, подчеркивающее сверхличность, невольность искусства: комический род по многим причинам остался чужд архаическомутечению лирики, к которому примыкал Тютчев; его эпиграммы при лапидарности иметкости лишены комического элемента, которым богаты эпиграммы Пушкина; такимобразом, рядом с высоким литературным творчеством у Тютчева сосуществовалокомическое устное , не нашедшее себе литературного выражения; комическийстиль Тютчева восходит к французскому каламбуру и старинному анекдоту, причемв последнем случае (к которому относится и приведенный пример) главную рольиграет не словесное выражение, а мимика и жест. С остротой, приведенной у Гейне, сходна следующая тютчевская: "Некто оченьсветский был по службе своей близок к министру, далеко не светскому. Вследствиеположения своего обязан он был являться иногда на обеды и вечеринки его. "Чтоже он там делает?" - спрашивают Ф. И. Тютчева. - "Ведет себя очень прилично,- отвечает он,- как маркиз-помещик в старых французских оперетках, когда случаетсяпопасть ему на деревенский праздник, он ко всем благоприветлив, каждому скажетлюбезное ласковое слово, а там при первом удобном случае сделает пируэт и исчезнет". Вторым фактом является загадочное для всех исследователей Гейне место в XXXглаве III части "Путевых картин" ("Италия. I"), написанной непосредственно послеМюнхена, отчасти по мюнхенским записям, в котором Гейне говорит рядом с Наполеономо России: " при постоянной странной смене лозунгов и представителей в великойборьбе, обстоятельства сложились так, что самый пламенный друг революции видитспасение мира только в победе России и принужден смотреть на императора Николаякак на гонфалоньера свободы" "Россия - демократическое государство, яназвал бы его даже государством христианским, если бы хотел применить это частозлоупотребляемое слово в его отраднейшем, самом космополитическом смысле, потомучто русские, уже благодаря объему их государства, свободны от узкосердечия языческогонационального чувства" и т. д. . В этом, приводящем в удивление Штродтмана, Гирта и др., построении Гейне,по-видимому, претворил тютчевскую схему России по закону своего творчества впоэтически оправданное слияние противоречий.

К 30-м годам относится стихотворение Тютчева "Наполеон": Два демона ему служили, Две силы чудно в нем слились: В его главе - орлы парили, В его груди - змии вились... Ширококрылых вдохновений Орлиный, дерзостный полет, И в самом буйстве дерзновений Змииной мудрости расчет и т. д. Ив. Аксаковым сделано тематическое сопоставление этого стихотворения со стихамиХомякова; здесь возможно и другое сопоставление. Во "Французских делах" (1832)Гейне, говоря о Лафайете, сравнивает его с Наполеоном: "Freilich! er ist keinGenie, wie Napoleon war, in dessen Haupte die Adler der Begeisterung horsteten,wahrend in seinem Herzen die Schlangen des Kalkuls sich ringelten" ("Конечно,он не гений, каким был Наполеон, у которого в голове гнездились орлы вдохновения,между тем как в сердце извивались змеи расчета".) Таким образом, на разных языках, в прозе и стихах, дано как будто одно и тоже. Так и было бы, если бы в искусстве слова решающее значение имело бы толькоего значение , а не окраска , только предметный, а не словесныйобраз. (Правда, самое слово "образ" потеряло уже совершенно всякий смысл, и,может быть, пора вернуться к ломоносовскому термину "отвращение" или терминушишковцев "извращение", превосходно подчеркивающим ломаную семантическую линиютропов.) Но если в результате пересечения двух значений (орел вдохновения, змеярасчета) получается некоторая чисто словесная черта, то необычайно важную рольприобретает слово как лексический элемент, видоизмененный формой стихаили прозы. Такую роль играет у Тютчева архаический стиль: В его главе - орлы парили , В его груди - змии вились . Так же соответствует витийственному строю Тютчева эпитет "ширококрылых вдохновений" (прилучение по терминологии Ломоносова). Рядом со стилемТютчева гейневское "Kalkul" кажется нарочито прозаическим, чуть ли не коммерческим.И традицию Тютчева в теме Наполеона мы найдем не здесь, а у Державина("Гимн лиро-эпический на прогнание французов"): Дракон, иль демон змиевидный Змей - исполин И Бог сорвал с него свой луч Упала демонская сила. На фоне Державина тютчевский образ приобретает архаический одический тон;у Гейне он восходит к частому приему (обычно комическому) словесного развертыванияобраза, которое служит, главным образом, для насыщения периода.

В первом томе гейневского "Салона", появившемся в 1834 г., была, между прочим,напечатана лирическая трилогия "In der Fremde" ["На чужбине"]. Уделяя большоевнимание расположению стихотворений в сборниках, превращая их как бы в маленькиеглавки фрагментарных романов (в чем, может быть, слышатся отзвуки теоретическихвоззрений А. В. Шлегеля, смотревшего на сборники Петрарки как на фрагментарныелирические романы), Гейне, быть может, тем охотнее соединял их в "трилогии", что они по крошечным размерам стихотворенийкак бы пародически выделялись на фоне циклопической "Trilogie der LeidenschaftГете. С первым из них ("Es treib dich fort...") совпадает по теме и фактурестиха (синтаксическому и фонетическому строению) стихотворение Тютчева "Из краяв край..." (напечатано в "Русском архиве" за 1879 г.). У Гейне: Es treibt dich fort von Ort zu Ort, Du weisst nicht mal warum; Im Winde klingt ein sanftes Wort, Schaust dich werwundert um. Die Liebe, die dahinten blieb, Sie ruft dich sanft zuruck: "O komm zuruck, ich hab"dich lieb, Du bist mein einz"ges Gluck!" Doch weiter, weiter, sonder Rast, Du darfst nicht stillestehn; Was du so sehr geliehet hast Sollst du nicht wiedersehn. Ср. у Тютчева: Из края в край, из града в град Судьба, как вихрь, людей метет, И рад ли ты, или не рад, Что нужды ей?.. Вперед, вперед! Знакомый звук нам ветр принес: Любви последнее прости... За нами много, много слез, Туман, безвестность впереди!.. "О, оглянися, о, постой, Куда бежать, зачем бежать?.. Любовь осталась за тобой, Где ж в мире лучшего сыскать? Любовь осталась за тобой, В слезах, с отчаяньем в груди... О, сжалься над своей тоской, Свое блаженство пощади! Блаженство стольких, стольких дней Себе на память приведи... Все милое душе твоей Ты покидаешь на пути!..." Не время выкликать теней: И так уж мрачен этот час. Усопших образ тем страшней, Чем в жизни был милей для нас. Из края в край, из града в град Могучий вихрь людей метет, И рад ли ты, или не рад, Не спросит он... Вперед, вперед! Здесь совпадают не только темы, но и метрические и даже звуковые особенности:1) особое выделение первой строки через рассечение цезурой, оттененной звуковымиповторами : Es treibt dich fort Из края в край von Ort zu Ort из града в град, где даже звуковое качество повторов существенно то же; 2) общий метрико-семантическийрисунок: Die Liebe, die dahinten blieb Все милое душе твоей Im Winde klingt ein sanftes Wort Знакомый звук нам ветр принес (в последнем случае качество повторов то же) и т. д. (Что касается метра, то здесь имеется существенное сходство с другим стихотворениемГейне, "Anno 1829": Dass ich bequem verbluten kann, Gebt mir ein edles, weites Feld! Oh, Iasst mich nicht ersticken hier In dieser engen Kramerwelt! В особенности интересна предпоследняя строфа этого стихотворения, метрическианалогичная первой (и последней) строфе тютчевского стихотворения: Ihr Wolken droben, nehmt mich mit, Gleichviel nach welchem fernem Ort! Nach Lappland oder Afrika, Und sei"s nach Pommern - fort! nur fort! Таким образом, генезис тютчевского стихотворения восходит к стихотворениюГейне. Однако и здесь - два разных искусства. Мотив "знакомого звука", "sanftes Wort",у Гейне лапидарно краток: О komm zuruck, ich hab dich lieb, Du bist mein einz"ges Gluck. У Тютчева это разработано в три строфы, центральные для всего стихотворения,связанные друг с другом захватываниями из строфы в строфу: "Любовь осталасьза тобой" (III строфа, 3-я строка и IV строфа, 1-я строка) и т. д. Гейневскийроманс превратился у Тютчева в марш, с характерными признаками хора ("мы ":"Знакомый звук нам ветр принес"; "Чем в жизни был милой для нас ") и диалога.Отличительным качеством стихотворения Гейне является разговорная краткость периодови простота лексики; у Тютчева - пафос, риторическое развитие периодов и архаическаялексика: О komm zuruck, ich hab dich lieb, Du bist mein einz"ges Gluck О, оглянися, о, постой, Куда бежать, зачем бежать? Любовь осталась за тобой, Где ж в мире лучшего сыскать? Ср. также рассудочный синтаксис Тютчева: Усопших образ тем страшней, Чем в жизни был милей для нас.

Тот же вопрос о генезисе и традициях с равным нравом приложими по отношению к тютчевским переводам . Тютчев нечасто и неохотно помечал стихотворения переводными (тем неоправданнеесо стороны редакторов помещение его переводов в особый отдел). Он, конечно,имел на это право, но не потому, что переводил отдаленно. Напротив, во всехпереводах из Гейне чувствуется тщательность и желание сохранить черты подлинника;для этого Тютчев избирает знаменательный путь: он дает па русской почве аналогиюприемов немецкого стихотворения, оставаясь все время, однако, верным своей лексическойтрадиции. В переводах из Гейне наше внимание останавливает прежде всего выбор.Выбраны стихотворения, не столько близкие по темам Тютчеву, сколько характерныедля манеры Гейне. Среди них - такие чуждые Тютчеву, как "Liebste, sollst mirheute sagen" и относящееся к разряду Lieder der niederer Minne: "In welche sollich, mich verliben". Первый по времени перевод - "На севере мрачном..." - Тютчев озаглавил "С чужойстороны", придав таким образом стихотворению характер собственной лирическойтемы. В стихотворении есть строки, написанные видом паузника (на основе амфибрахия).Это было привычным для русского стихосложения того времени (см. статью Д. Дубенскогов "Атенее" 1828 г., ч. 4, стр. 149), и здесь Тютчев стремился, по-видимому,дать некоторую аналогию метра подлинника (паузник на основе трехстопного ямба). В стихотворении "Кораблекрушение" Тютчев также пытается дать аналогию метраподлинника и передает его вольный ритм через чередование пяти-, четырех- и трехстопногоямба. Конец стихотворения разрушен у Гейне метрической внезапностью - короткой,бьющей строкой: In feuchten Sand. Вместо этого Тютчев дает подобие монолога классической драмы: Молчите, птицы, не шумите, волны, Все, все погибло - счастье и надежда, Надежда и любовь!.. Я здесь один, - На дикий брег заброшенный грозою, Лежу простерт - и рдеющим лицом Сырой песок морской пучины рою!... В переводе этого стихотворения уже полная победа традиции над генезисом; Тютчевне только тщательно переводит все сложные эпитеты Гейне, но еще и увеличиваетих число; поступая так, он, однако, передает их в архаическом плане: И из умильно-бледного лица Отверсто-пламенное око Как черное сияет солнце!.. О черно-пламенное солнце. Таким образом, Гейне здесь скорее всего напоминает Державина ("Любителю художеств"): Взор черно-огненный, отверстый. Героическую попытку передать чуждпй строй представляют, наконец, переводы"Liebste, sollst mir heute sagen" и "Das Leben ist der schwule Tag". В первом Тютчев передает юмористическую манеру Гейне юмором XVIII века, вводястаринный разговорный стиль в высокий словарь: Василиски и вампиры, Конь крылат и змий зубаст - Вот мечты его кумиры, - Их творить поэт горазд . Но тебя, твой стан эфирный , Сих ланит волшебный цвет, Этот взор лукаво-смирный - Не создаст сего поэт. Во втором переводе Тютчев столкнулся со столь же чуждой ему традицией - немецкойхудожественной песни. Оп делает попытку передать песенный тон, но привычныйрассудочный синтаксис и здесь совершенно преображает весь строй стихотворения: Если смерть есть ночь, если жизнь есть день - Ах, умаял он, пестрый день меня!.. Так чужое искусство являлось для Тютчева предлогом, поводом к созданию произведений,традиция которых на русской почве восходила к XVIII веку.

Тютчев - романтик; это положение казалось незыблемым, несмотря на путаницу,которая существует в вопросе о русском романтизме. Это положение должно бытьпересмотрено. Правда, философская и политическая мысль была той прозаической подпочвой,которая питала его стих, и многие его стихотворения кажутся иллюстрациями, аиногда и полемическими речами по поводу отдельных вопросов романтизма, но -преемник Державина, воспитанник Раича и ученик Мерзлякова - Тютчев воспринимаетсяименно на дсржавинском фоне как наследник философской и политической оды и интимнойлирики XVIII века. И тогда романтический манифест "Не то, что мните вы, природа..."получает значение нового этапа оды: Они не видят и не слышат, Живут в сем мире, как впотьмах, Для них и солнцы, знать, не дышат, И жизни нет в морских волнах. Равно и другой, интимный строй Тютчева оказывается стилизацией идиллической"песни" XVIII века: Так мило-благодатна, Воздушна и светла Душе моей стократно Любовь твоя была. Подобно тому как во Франции романтик Гюго возобновил старую традицию Ронсара,Тютчев, генетически восходя к немецкому романтизму, стилизует старыедержавинские формы и дает им новую жизнь - на фоне Пушкина.

Примечания

1. Об этом см. письма Гейне от 1 апреля 1828г. Фарнгагену (Henrich Heines Briefwechsel. Hrsg. von Fridrich Hirth. Bd.I. Munchen und Berlin. 1914, S. 507-509); от 1 октября 1828 г. к Тютчеву (ib.,S. 529-531); от 11 июня 1830 г. к Фарнгагену (ib., S. 627); от конца 1832г. к Гиллеру (Heines Briefe. Hrsg. von H. Daffis, Bd. II. Berlin, 1906, S.16) и Ad. Stahr. Zwei Monate in Paris. Oldenburg, 1851, S. 338. Также:G. Karpeles. H. Heine. Aus seinem Leben und seiner Zeit. Leipzig, 1899,S. 114-115.

2. H. Heines samtliche Werke. Hrsg. von Prof.E. Elster, Bd. VII. Leipzig und Wien, 1890, S. 256; Г. Гейне. Полн.собр. соч., т. IV. СПб., изд. А. Ф. Маркса, 1904, стр, 462.

3. Острота приведена у Гейне непосредственнопосле "тютчевской" фразы: "Произведения Гете которые будут жить ещетогда, когда немецкий язык давно уже будет мертв [...]".

4. Ф. И. Тютчев. Полн. собр. соч.СПб., , стр. 601.

5. H. Heines samtliche Werke, Bd. III, S.277-280; Г. Гейне. Полн. собр. соч., т. I, стр. 319, 321.

6. Не "змеиной", а "змииной" - исправленоР. Ф. Брандтом ("Материалы для исследования "Федор Иванович Тютчев и его поэзия".- Изв. ОРЯС, 1911, т. XVI, кн. 2, стр. 178).

7. Н. Heines samtliche Werke, Bd. V, S. 40;Г. Гейне. Полн. собр. соч., т. IV, стр. 37.

8. Ср. "Tragodie" - там же.

9. У Тютчева построение этой строки повторяетсяв III строфе: "Куда бежать, зачем бежать?.."

В 1822 году родственник 19-летнего Тютчева гр. Остерман-Толстой 1 «посадил его с собой в карету и увез за границу», и, по характерным словам биографа, «это был самый решительный шаг в жизни Тютчева» *. 22 года с перерывами оставался Тютчев за границей, из них 14 лет прожил в Мюнхене. Факт этот стал основным в его биографии, но все значение его выяснится лишь в том случае, если мы вспомним болезненную власть над Тютчевым пространства, его «самого страшного врага» 2 . Писание писем для него тяжелый труд - он кажется сам себе сумасшедшим, который разговаривает с самим собою, никогда нет у него чувства, что есть кто-то на расстоянии, кто ждет его письма **. И потому разлука для него - как бы сознательное небытие («comme un neant qui avail conscience de lui même»)***, единство места необходимо не только для интереса пьесы, но и в действительной жизни ****. Тютчева томит всю его жизнь великая жажда: восстановить нарушенное единство жизни, «восстановить цепь времен» - жажда неутоленная *****.

Ив. Аксаков в своей превосходной книге о Тютчеве 3 дал художественный образ старого дядьки тютчевского, Хлопова, второго Савелъича или Арины Родионовны, - устроившего в чужом городе русский уголок для своего любимца; его Тютчев близок, понятен; «там, в Баварии, вдалеке от России, по возвращении иной -раз поздней ночью <...> с какого-нибудь придворного немецкого бала или раута - его встречала ласковая русская журьба и осеняла тихим своим светом лампада, неугасимо теплившаяся пред иконами старого дядьки» ******. Но, по-видимому, уже с первых пор действительность была много сложнее и непонятнее. В. Брюсов потратил много труда, чтобы доказать, что сношения Тютчева, и личные и письменные, с Россией не в такой мере прервались, как это принято думать 4 . Пусть так, но порвалась все же какая-то единственно важная внутренняя кровная связь. Уже в 1825 году - всего после трехлетнего пребывания в Мюнхене - близкие замечают в

* И. С. Аксаков. Биография Федора Ивановича Тютчева. М., 1886, стр. 17.

** «Старина и новизна», 1915, кн. 19, стр. 181.

*** «Старина и новизна», 1914, кн. 18, стр. 5.

**** «Старина и новизна», 1916, кн. 21, стр. 171.

***** И. С. Аксаков. Биография Ф. И. Тютчева, стр. 306 - 307.

****** Там же, стр. 20.

Тютчеве перемену. Университетский товарищ Погодин сразу чует чужого, ему с Тютчевым «не говорится». «Он пахнет двором» *..

Через 20 лет Тютчев вернулся в Россию «питомцем гор дог» и красивого Запада» (Аксаков) 5 ; он родины не узнает, борется с ее впечатлениями - именно здесь природа больше «молчит с улыбкою двусмысленной и тайной» 6 . Все больше сужается исследованиями круг его стихотворений, посвященных русской природе. Так, по-видимому, отзыв тонкой ценительницы вел. кн. Марии Николаевны об «Осеннем вечере» относит и эти стихи к южнонемецкому миру **.

У Тютчева ни слова тоски о России, напротив, даже в поздние годы он с тоской подумывает о возвращении к нелюбезным берегам дорогой родины («ces plages inaimables de la chère patrie») 7 . «Стереть великолепия Вёве ледяной губкой петербургской зимы!» 8 " Он вспоминает, что через 6 недель увидит опять Гостиный двор, грустно освещенный с 4-х часов фонарями Невского, - и содрогается 9 . Достаточно говорено в тютчевской литературе об отсутствии у него живой любви к живой России (не абстрактной) 10 , и все же трудно объяснить это содрогание, эту физическую дрожь. Там, где Тютчев хвалит Петербург (а в нем более всего почти европейские «острова») или петербургское общество, - он хвалит их приближение к европейскому, милое для него сходство.

Без сомнения, о славянофилах тютчевской формации думал Розанов, когда писал: «славянофилы так страстно тянутся прикоснуться к родному, так глубоко понимают его и так высоко ценят - именно потому, что так безвозвратно, быть может, уже порвали жизненную связь с ним, так поверили некогда универсальности европейской цивилизации и со всей силой своих дарований не только в нее погрузились, но и страстно коснулись тех глубоких ее основ, которые открываются только высоким душам, но прикосновение к которым никогда не бывает безнаказанным. <...> Кто не заметит <...> некоторой сумрачности в складе чувства и глубокого теоретизма в складе ума у всех наших славянофилов?» ***

Сквозь политическую и философскую любовь к России явно в Тютчеве личное равнодушие, человеческая нелюбовь. «Здесь самый значительный и господствующий надо всем прочим факт - это отвратительная погода. <...> Ah, quel pays, mondieu, quel pays! - Et n"est on pas digne du mépris en у restant» ****. Или он пишет о богомольцах, об этой толпе, расположившейся под открытым небом-

* Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. I. СПб., 1888, стр. 310.

** Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, т. I. СПб., 1896, стр. 183. То же: В. Брюсов. Ф. И. Тютчев. Летопись его жизни. - «Русский архив». 1903, кн. III, № 12, стр. 646.

*** В. В. Розанов. Литературная личность Н. Н. Страхова. - В его кн.: Литературные очерки. СПб., 1902, стр. 80 - 81.

**** «Старина и новизна», 1915, кн. 19, стр. 163. «Ах, какая страна, мой бог, какая страна! И не достоин ли ты презрения, оставаясь в ней (франц.)

в ограде (все любимые тютчевские образы - «в рабском виде царь небесный») - и тотчас, «чтобы не нарушать слишком резко этого строя мыслей и впечатлений», рассказывает о посещении старика Аксакова, выразившего желание его повидать; старик принял его с трогательной нежностью и радостью; «C"est un simpatique vieillard, malgré son air quelque peu hétéroclite dû sans doute à sa grande barbe grise, qui lui descend sur la poitrine, et un accoutrement qui le fait ressembler à un vieux diacre en retraite» *.

Злее о добром Сергее Тимофеевиче (потому зло, что мимоходом, рассеянно) не написал бы и Кюстин 11 ; положительно - гордый взор иноплеменный 12 .

В 1844 году Тютчев писал отцу: «Как могли вы вообразить, что я опять оставлю Россию? Да если б меня назначили посланником в Париж <...> я бы поколебался». А одновременно («может быть, на несколько дней позже» - В. Брюсов 13) было написано «Глядел я, стоя над Невой...», где молитва о чуде: «О, если б мимолетный дух (...) Меня унес скорей, скорее/Туда, туда, на теплый Юг...» - здесь в самых повторениях такая сила отторжения от ненавистного севера («скорей, скорее»), желание помедлить мыслью на юге («туда, туда»). Сонный хлад киммерийской грустной ночи рассеивается, перед ним край иной - родимый край ".

Озера - Warmsee и Tegernsee - «огромные, светлые», «величественные снежные горы, которых перламутровые вершины ярко рисуются на темном и белоснежном южном небе», - так пишет Киреевский 15 о близких к Мюнхену местах, и мы узнаем излюбленный тютчевский пейзаж 16 . Его воспоминания о Мюнхене не заживали; их нельзя было трогать, тотчас возникала «тоска по родине» - так называет это чувство сам Тютчев - «nostalgie, seulement en sens contraire» 1 *. В петербургскую осень стареющий Тютчев радуется первому письму жены из Мюнхена: «Ах, как оно пришло кстати. Я живо представил себе первые впечатления, которые должен был произвести на тебя вид Мюнхена», - и еще раз переживает милые подробности - о знакомой гостинице, о квартире ее брата, с которой связана светлая память об утре того дня, когда он вернулся в Мюнхен из России **. Он сам посетил знакомые места, свидание с горами и Тегернзее было исполнено меланхолии - у него положительно не хватает жизненных сил, чтобы выносить подобные впечатления. Здесь прожита «тысяча лет» 17 . Мюнхен - подлинный Heim Тютчева.

* «Старина и новизна», 1915, кн. 19, стр. 163. «Это симпатичный старик, несмотря на свой вид несколько причудливый, который придает ему, без сомнения, его большая седая борода, опускающаяся на грудь, и его необычный наряд, который делает его похожим на старого дьякона на покое».

* Тоска по родине, только в обратном смысле (франц.).

** «Старина и новизна», 1914, кн. 18, стр. 57.

Петру Киреевскому город Мюнхен очень понравился, хоть он весь показался ему немногим больше Мясницкой 18 . Город был бы даже прекрасен, если бы не лежал на плоской равнине, по большей части покрытой болотами и полузасохшим кустарником. Зато улицы не такие узкие и закопченные, как в других немецких городах, а дома новые и выстроенные очень красиво; много зелени, и - что в устах Киреевского было величайшей похвалою - Мюнхен из всех немецких городов на Москву самый похожий 19 . Может быть, потому это так показалось Киреевскому, что Мюнхен - город не намеренный и не случайный, как Берлин и Петербург, нелюбимые им, а выросший естественно, как Москва. Средневековье, неуклюжее обезьянство французского просвещения, вновь строящиеся дворцы и музей в нем примирены именно самою последовательностью поколений, дух коих остался в зданиях и улицах, и законно.

С декабря до февраля город занят карнавалом. На площадях палатки, и между ними чинно, в одних сюртучках, посинелые от холода, разгуливают немцы; тесные маленькие залы трещат от добросовестного галопа.

С 1825 года в городе кипит культурная работа. Король Людовик I - король художников, с замыслом: возродить художественное государство, создать из баварской столицы новые Афины. Гениальный Кленце 20 строит, Корнелиус 21 рисует, Швантга-лер 22 лепит, в университете читают знаменитости 23 . До Афин все-таки далеко; жизнь кипит только в узком кругу придворных ученых и художников, а старый Мюнхен не откликается. Лейпцигская газета пишет в 1827 году: «Всё вы найдете здесь: и великолепные сокровища искусства, старого и нового, в роскошных дворцах, богатые библиотеки, наполненные книгами по всем отраслям знания, академию, университет - и все-таки кажется ни единое дыхание искусства, ни единый луч науки не оживляют общественную жизнь мюнхенцев, и в большем почете здесь немецкий Михель, нежели сын Латоны. Благожелательное, проницательное правительство работает решительно и последовательно для распространения просвещения, - а рядом реставрированные монахи завладевают вновь учрежденными монастырями, из которых ничего иного выйти не может, кроме мрака» *.

Широкие круги не затронуты просветительною деятельностью короля; в нее таким образом очень скоро проникает дух придворной кружковщины; новым Афинам недостает аттической

* «Blätter für literarische Unterhaltung», 1827, № 54; также: I. Friedrich. Ignaz von Döllinger. München, 1899, S. 196.

соли 24 ; сам король колеблется между либералами и монахами, и попеременно побеждают то одни, то другие. Все это предрешает до некоторой степени судьбу приехавшего сюда устраиваться Гейне *.

Здесь, в Мюнхене, на улице Отто в доме № 248 живет Тютчев. Его знают все, он популярен; его дарят дружбой знаменитости, но он охотно знакомится и с простыми мюнхенскими обывателями. В 1859 году он пошлет через жену тысячу приветов милым жителям Тегернзее 25 ; он не преминет сообщить, что встретил на водах несколько мюнхенцев 26 .

Уже очень молодым человеком - он на высоте европейского образования. В 1829 году Ив. Киреевский с восторгом пишет домой о нем: «У нас таких людей европейских можно счесть по пальцам» 27 . В 1830 году он спорит как равный с Шеллингом о философии тождества, об откровении 28 , и часто в его доме можно встретить стареющего философа с его геркулесовой фигурой, с лицом, выражение которого Петр Киреевский называет абсолютным 29 ; Шеллинг хвалит Тютчева: «Это превосходный человек и очень образованный, с ним приятно беседовать» 30 .

У Тютчева бывает и ректор университета, знаменитый классик Тирш 31 , молчаливый человек, с остановившейся улыбкой и черными глазами, «один из значительнейших людей Германии» (П. Киреевский) 32 ; чаще же всех местная знаменитость - поэт Эдуард фон Шенк 33 , с 1828 года назначенный министром исповеданий и внутренних дел, и Аполлоний Мальтиц, дипломат русской службы, поэт, умный собеседник, знакомый литературной Германии.

Вокруг же духовная жизнь вечереющей ущербной романтики: Баадер читает в университете о Якове Беме, о его mysterium magnum 1 *, Шуберт - свою «Историю души», Окен натурфилософию, и больше всего владеет умами старый Гёррес 34 .

В конце ноября 1827 года прибывает в Мюнхен Гейне 35 , а уже в середине июля 1828 года уезжает в итальянское путешествие. Но его короткое пребывание здесь становится важным, а во многом и решительным для него временем, которое остается навсегда ему памятным.

Гейне долго колебался, принять ли предложение бар. Котта - редактировать в Мюнхене «Новые всеобщие политические Анналы». Он прикован к северной Германии, разбит, устал, с новою

* Материалом этой главке и последующим обобщениям мюнхенской жизни послужили, главным образом, письма П. В. Киреевского, «Путешествие от Мюнхена до Генуи» Гейне; I . Friedrich . Ignaz von Dollinger.

1 * Великое таинство (лат.).

силою стремится в Париж, но все же «стать вожаком либералов в Баварии прекрасная мысль» 36 . К тому же предложение щедрого Котта в высшей степени устраивало его материально 37 .

Он приступает к своим редакторским обязанностям неуверенно и одновременно заносчиво; просит старшего, более опытного Фарнгагена не оставлять советами и помощью, направлять 38 , просит Мозера присылать материалы и подбодряет себя: «Это (направление журнала) будет для людей первым знаком того, что я в Мюнхене». «Я еще молод, у меня еще нет голодающих детей и жены, поэтому я буду говорить свободно» *; «я покажу миру, что я нечто совсем иное, чем наши сонетствующие альманатные поэты (sonettierenden Almanachspoeten)» **. Но у него не было ни опытности, ни редакторского таланта; он вскоре начинает относиться к своим обязанностям как к синекуре, и вся фактическая работа падает главным образом на второго редактора Линднера 39 , старого друга Рахили 40 . Своих обязательств - помещать в каждой книжке «Анналов» по своей статье - Гейне не исполнил; за все время он напечатал в них: «Английские отрывки», критическую статью о Менцеле и отзыв о трагедии Михаэля Вера «Струензее». В мае 1828 года Гейне жалуется в письме к Менцелю: «Боже, как жалки «Анналы»! И я ничего не могу поделать!» 41 В Италии он пошутит над прекрасной Матильдой: «Миледи, вы ничего не понимаете в политике. Вот если бы читали «Политические Анналы»...» 42

Под редакцией Гейне «Анналы» обесцвечиваются, замирают; радикальные обещания совершенно остались невыполненными; конечно, здесь не только редакторская неопытность; тон мюнхенских статей самого Гейне сдержан по сравнению с его же более ранними произведениями; здесь, несомненно, и личная воля. «Политические Анналы» - распространенный либеральный орган; сам король внимательно к нему относится; между тем в Мюнхенском университете вакантна кафедра истории немецкой литературы; назначение же зависит лично от короля.

У Гейне складывается план - получить профессуру и осесть в Мюнхене; профессура привлекала его уже с тех пор, как его товарищ по «Молодой Палестине» 43 Эдуард Ганс стал профессором Берлинского университета ". Свое намерение Гейне начинает проводить с редкой настойчивостью. Уже вскоре по приезде Михаэль Бер 45 знакомит его с земляком Шенком (они оба родились в Дюссельдорфе), и Шенк принимает видимое участие в судьбе Гейне 46 ; вскоре он также завязывает дружеские отношения с Тиршем, с архитектором Кленце, людьми влиятельными и близкими к королю.

* Heinrich Heines Briefwechsel. Hrsg. von Friedrich Hirth. München und Berlin, Bd. I - II, 1914 - 1917. Bd. I, S. 479 - 480 (d. 19. Oktober 1827, an Varnhagen von Ense).

** H. Heinfis Briefwechsel, Bd. I. S. 494 (Silvesterabend 1827, an F. Merckel).

Больше всех старается сам Гейне и при этом переступает все границы литераторской этики. Преподнося королю через барона Котта экземпляр «Reisebilder» и «Книги песен», Гейне просит намекнуть королю, что сам автор много мягче, лучше и, пожалуй, совсем не похож на его ранние произведения. Король достаточно умен, чтобы оценить клинок по его остроте, а не по хорошему или дурному употреблению, которое из него делают. В письме к Шенку он еще откровеннее: он желает обратить свою деятельность на добро, и король когда-нибудь еще поблагодарит Шенка за его назначение 47 . Нет сомнения, «Анналы» были скучны и сдержанны в угоду королю.

Мало того, Гейне нельзя назвать даже политически честным редактором: он открыл столбцы «Анналов» заведомому провокатору, авантюристу Витту фон Дёррингу 48 для защиты малопопулярного брауншвейгского «бриллиантового» герцога, причем просит Витта выхлопотать за это ему брауншвейгский орден 49 .

Между тем внутри ученого мира завязывается борьба; предостережение, которое бросил Берне едущему в Мюнхен Гейне: «Остерегайтесь иезуитов», - оказывается основательным. Так называемая конгрегация католиков не может допустить, чтобы автор «Reisebilder», кощун и непочетник, осел в Мюнхене. Летом 1828 года (т. е. когда Гейне уже был в Италии, но вопрос о его профессуре еще не был решен) конгрегация открыто выступает против Гейне в своем органе «Eos» при ближайшем участии Баадера, Гёрреса, Рингсейса и Дёллингера. Застрельщиком выступает Дёллингер 50 ; в ряде резких статей он развенчивает Гейне 51 - как писателя и политического деятеля; он выставляет на вид еврейство Гейне; Гейне, никогда не видавший аристократов, не вправе говорить об уколах аристократии; в статьях рассыпаны намеки на финансовые таланты Гейне. Интереснее и больнее критическое отношение к гейневским историческим концепциям, их произвольному и внешнему характеру. Всего больнее намеки на угодничество и сервилизм Гейне.

Впрочем, выступления Дёллингера особого успеха не имели, и в правительственных репрессиях, вскоре начавшихся против конгрегации и «Эоса» (король заявил: «Мне не нужно ни иезуитов, ни иезуитов» 52), свою роль сыграли резкие выступления в «Эосе» против Фосса 53 , которого защищал Гейне 54 . Дёллингер уже в ноябре-декабре 1828 года поместил в парижском «Mémorial catholique» очень резкую статью, главным образом против Шенка (впрочем, не названного по имени), «с особою ловкостью выбирающего невежественных субъектов в профессора лицеев и университетов» *.

Все же страстное домогательство Гейне не достигает цели. Нетерпение его безгранично; он уезжает в Италию, надеясь в

* I. Friedrlch. Ignaz von Döllinger, S. 191 - 192, 207 - 215. L. K. Goetz. Ignaz von Döllinger. - «Beilage zur Allgemeinen Zeitung», 1848, № 261.

самом скором времени вернуться в Мюнхен. Первым делом по прибытии во Флоренцию он бежит на почту справиться, не пришло ли письмо от Шепка 55 . Он нарочно задерживается во Флоренции, чтобы получить наконец декрет о назначении 56 . Ответ так и не пришел. Еще в 1831 году он говорит с нескрываемой горечью, что его друг Шенк принес его в жертву иезуитам.

Эта мюнхенская обида не заживала всю жизнь. До самой смерти Гейне с загадочным, почти маниакальным упорством издевается над Массманом 57 , довольно почтенным ученым; какая-то неприязнь была между ними уже в Гёттингене, но она выросла в ненависть именно в Мюнхене: Массман занял в 1829 году ту самую кафедру, которой напрасно домогался Гейне *. Гёрреса и Шеллинга, о которых Гейне с большим почтением отозвался в одной из своих мюнхенских статей (««Немецкая литература» Вольфганга Менцеля»), он преследует беспощадно и неутомимо. Общая его ненависть к католическому духовенству тоже коренится в роли мюнхенского клира в его неудаче **. Здесь же корни той полемики, на которую отозвалась вся литературная Германия - даже старый Гете, - полемики с Платеном 58 . О короле Людовике Гейне отзывается тепло еще во «Французских делах» (это вызвало отповедь Берне), но, по-видимому, он вскоре убедился, что и Людовик был виновен в его неудаче, - и осмеивает «маленького тирана и скверного поэта» 59 при всяком удобном случае; ему посвящены «Песнопения» 60 . и в «Atta Troll» пародируется своеобразный Partizipial-Stil 1 * короля.

Злобные выпады против мюнхенцев есть даже в «Романцеро» (ср. в особенности «Der Ex-Nachtwächter»).

Откуда же эта глубокая ненависть? Откуда такое глубокое желание профессуры, брауншвейгского ордена? Конечно, здесь и тщеславие, черта семейная. Оба брата Гейне - Густав и Макс в достаточной мере ценили - первый свое австрийское баронство, второй русское дворянство и звание лейб-медика - и оба имели ордена 61 . Но, конечно, это не только тщеславие, даже главным образом не тщеславие. Гейне в полном смысле слова бродяжил по Германии и никак не мог осесть. Лудольфу Винбаргу он напомнил птичку божию: «Открытый чемодан, разбросанное белье, два или три томика, пара элегантных тросточек с нестертыми следами упаковки, и прежде всего сам человечек (das Männchen):

* G. Karpeles. H. Heine. Aus seinem Leben und aus seiner Zeit. Leipzig, 1899, S. 111 - 112.

** C. Puetzfeld. Heinrich Heines Verhältnis zur Religion. Berlin, 1912, S. 107.

1 * Стиль, изобилующий сложными синтаксическими конструкциями (нем.).

хотя он уже несколько месяцев дышал гамбургским воздухом и утвердился в одном почтенном гамбургском доме, он все-таки имел вид путешественника, который только накануне вышел из почтовой кареты и провел несколько беспокойную ночь в гостинице» *. Мюнхенский период Гейне был последней и самой сильной попыткой прикрепиться к почве Германии, избыть свою бездомность и необеспеченность, стать как все, быть профессором, иметь орден. После Мюнхена Гейне больше таких попыток не делает и вскоре эмигрирует в Париж. Становится понятной ненависть к вырвавшим почву из-под его ног. Быстро после этого растущая революционность Гейне не есть ли отчасти следствие обостренного теперь, после неудачи, чувства бездомности, отрешенности от земли? Что касается политических уступок и уклончивости, они коренятся в самых основах гейневского мировоззрения, его морали. Он сознательно вступает в сделку с Людовиком, так же как и сознательно впоследствии будет подчеркивать свой роялизм во «Французских делах» 1831 - 1832 гг. и «Лютеции» 1840 - 1843 гг., а в последней возвеличит Людовика-Филиппа. Когда германские правительства начинают подозрительно относиться к «Молодой Германии» 62 , Гейне в письме к Лаубе 63 развивает целую программу политического индифферентизма.

«Проводите решительную грань между политическими и религиозными вопросами. В политических вы можете делать столько уступок, сколько захотите, ибо политические государственные формы и правительства - только средства; монархия или республика, демократические или аристократические установления - все это равноценно, пока еще не решен бой за основные жизненные принципы, за самую идею жизни; только позже встанет вопрос, при помощи какого средства может быть осуществлена в жизни эта идея, - при помощи монархии, или республики, или аристократии, или даже абсолютизма <...> даже против этого последнего у меня вовсе не такое большое предубеждение» **. Ценою этих политических уступок можно купить право свободно говорить о морали и религии (в сущности мораль и религия - это одно и то же - мораль и есть религия, перешедшая в нравы). И о религии и о морали Гейне мюнхенского периода мы знаем. Это было время веры в личную божественность и непогрешимость. Еще в полной силе были впечатления берлинских лет гейневского гегельянства с их прямолинейным утверждением личности как божества, живого закона морали и источника всякого добра и всякого права ***. В его мюнхенском письме к сдержанному

* Ludolf Wienbarg"s Wanderungen durch den Tierkreis. Hmbg., 1835, S. 147; см. также: A. Strodtmann. H. Heines Leben und Werke. 2. Aufl. Bd. I. Berlin. 1873, S. 616.

*** H. Heines sämtliche Werke. Hrsg. von Prof. E. Elster. Bd. VI. Leipzig und Wien, 1890, S. 48 («Geständnisse»).

Фарнгагену лукавая, но убедительная проповедь аморализма, в которой уже слышатся звуки новой морали Ницше: «В Германии не зашли еще так далеко, чтобы понять, что муж, который желает достичь словом и делом лучшего, имеет право задолжать в нескольких маленьких подлостях, совершенных из шутки или из выгоды, если только этими подлостями (т. е. действиями, которые в основе своей неблагородны) он не повредит великой идее своей жизни, - эти подлости иногда даже достойны похвалы, если они дают нам возможность тем достойнее служить великой идее нашей жизни <...> Это в защиту всех подлостей, которые я еще намерен совершать в этой жизни»*.

Недаром Гейне в Мюнхене читает с восторгом «Ардингелло» 64 , он чувствует себя сродни с этим демоном, который некогда штурмом возьмет Олимп 65 .

С глубочайшим презрением Гейне относится не только к политическим приличиям, но и к самой политике; в краткой заметке о Витте фон Дёрринге он заявляет, что на великие явления политической жизни следует смотреть с высоким поэтическим равнодушием, судить не как моралист и не как политик, а как разумный зритель в большом театре, где комедиантов хвалят и порицают не за их роль, а за их игру. И быть может, роль Витта не принадлежит к числу так называемых хороших ролей, она, быть может, даже не совсем благородна, и честные немецкие рецензенты имеют право сердиться на него. Но он настроен тоньше, он критикует не роль, а игру, и с этой точки зрения Иоганн Витт фон Дёрринг редкий мастер, и его ловкость, удивительное господство над языком, талант обходительности и остроумного лукавства в отношениях заслуживают величайшей похвалы **. Здесь обнаружены главные предпосылки гейневской морали - эстетические.

В Мюнхене снова оживилась поэтическая деятельность Гейне. Какая ирония судьбы! - вспоминал он d 1830 году: «я, любящий больше всяких других занятий следить за грядами тучек, угадывать метрическую прелесть слова, подслушивать тайны стихийных духов и погружаться в чудесный мир старых сказок, - я должен был издавать «Политические Анналы», обсуждать современные интересы» ***.

Зима 1828 года была тяжела для Гейне. Он приехал подавленный заботами о хлебе, о недававшейся карьере; в Мюнхене ему досаждала скучная редакторская работа. Его письма полны жалоб: ужасный климат, он его убивает; всюду духовная мелкота, самая глубочайшая; его мучают нестерпимо головные боли;

** H. Heines sämtliche Werke, Bd. VII. S. 258 («Iohannes Witt von Dörring»).

наконец, он заболевает настолько серьезно, что думает о распоряжениях на случай смерти.

Вся тяжесть неудачной любви к Амалии и Терезе 66 , соединяясь, гнетет его. Перед тем как отправиться в Мюнхен, он свиделся с Амалией и ее мужем; горечь письма, в котором он рассказывает об этом свидании, насмешки над мужем свидетельствуют, что и это чувство еще не изжито. Амалия прибыла в Гамбург как раз в тот день, когда вышло в свет новое издание «Юных страданий». Гейне пишет: «Не правда ли, свет глуп, и нелеп, и безотраден, и пахнет засушенными фиалками?» * Уже в Мюнхене, в феврале 1828 года он получил известие, что Тереза Гейне обручена с доктором Галле.

«Зима была тогда и в моем сердце, мысли и чувства были точно покрыты снегом, так было сухо и мертво на душе; к этому присоединилась гадкая политика, скорбь по одной милой умершей девушке, и одно старое раздражение, и насморк. <...> Наконец настал день, когда все изменилось. (...) Тогда и во мне началась новая весна» 67 .

«Новая весна» - новая лирическая тема Гейне, название сборника, задуманного и возникшего в Мюнхене; она связана с домом Тютчевых.

С Тютчевыми Гейне мог познакомиться и через Шенка, и через Линднера, были у них и другие общие знакомые - Аполлоний Мальтиц, например, с которым Гейне встречался в Берлине, в салоне графини Гогенгаузен 68 . Первая дата их дружбы - дата весенняя, и письмо, в котором Гейне говорит о Тютчевых, выделяется по импрессионистской смене капризных настроений. Письмо это - к Фарнгагену от 1 апреля 1828 года; Гейне пишет, что живет как grand Seigneur 1 *, и те пять с половиной человек, которые умеют здесь читать, дают ему понять, что они его ценят.

«Дивные женские знакомства! (...) A propos! 2 * Не знаете ли Вы дочерей графа Ботмера в Штутгарте, где Вы часто бывали? Одна из них уже не совсем молодая, но бесконечно прелестная, она в тайном браке с моим лучшим здешним другом, молодым русским дипломатом Тютчевым, другая - еще совсем молодая, прекрасная ее сестра; с обеими дамами у меня полные роскоши и красоты отношения; они обе, мой друг Тютчев и я часто обедаем вместе, partie quarrée 3 *, а вечером я нахожу у них еще несколько прекрасных дам и болтаю по душе, по большей части рассказываю истории о привидениях. Повсюду в большой жизненной пустыне я умею открывать прекрасные оазисы». После этого резкий переход, напоминающий немотивированные переходы в гейневской

* Н. Heines Briefwechsel, Bd. I, S. 480 (d. 19. Oktober 1827, an Varnhagen von Ense).

1 * Вельможа (франц.).

2 * Кстати (франц.).

3 * Вчетвером (франц.).

прозе: бесконечная печаль охватывает его, к он еле сознает, что пишет. Англичане начинили его своим сплином *.

Это письмо сразу вводит нас в тютчевский круг, аристократический, изящный и живой. В самом Тютчеве было, несомненно, какое-то личное, интимное очарование. Петр Киреевский поехал в Мюнхен кем-то или чем-то предубежденный против Тютчева, но был сразу обезоружен «тютчевским обхождением» 69 ; Тютчев из тех людей, которые полезны «даже только присутствием своим» **.

Тогда уже Тютчев был несравненным собеседником, остроумным и изящным «жемчужноустом» (слово о нем кн. Вяземского) 70 . Уже в 1825 году Погодин о нем записывает: «Мечет словами» 71 ; за два года до смерти Тютчева его посетил давнишний мюнхенский знакомый, дипломат Будурис, и привел Тютчеву несколько его propos. «Должно быть, значит, я уж и тогда говорил mots», - замечает Тютчев ***. Mots Тютчева запоминались, таким образом, на десятки лет. И Гейне оживает в беседах с Тютчевым, он находит здесь напряженность и остроту, которая была нужна ему в мюнхенской «Kleingeisterei» 1 * и вызывала на ответы.

Кажется, одно из этих mots Тютчева мы слышим в мюнхенских страницах Гейне. В самом конце статьи о «Немецкой литературе» Вольфганга Менцеля, после упоминания (кстати, почти внезапного, предыдущим не вызванного) о России, говоря о молодом и старом Гете, Гейне замечает: «Очень метко сравнил один остроумный иностранец нашего Гете со старым разбойничьим атаманом, который отказался от ремесла, ведет честную обывательскую жизнь среди уважаемых лиц провинциального городка, старается исполнять до мельчайших подробностей все филистерские добродетели и приходит в мучительное смущение, если случайно с ним встречается какой-нибудь беспутный парень из Калабрийских лесов и хочет напомнить старые товарищеские отношения» ****.

Остроумных иностранцев, кроме Тютчева, в Мюнхене Гейне не знал, вопрос о Гете, оживленно дебатировавшийся тогда в немецкой литературе и занимавший Гейне, конечно, мог быть предметом разговоров у Тютчевых. Да и сама острота по композиции сильно напоминает тютчевскую, например следующую: «Некто очень светский был по службе своей близок к министру, далеко не светскому. Вследствие положения своего, обязан он был являться иногда на обеды и вечеринки его. «Что же он там делает?» - спрашивают Ф. И. Тютчева. - «Ведет себя очень прилично, - отвечает он, - Как маркиз-помещик в старых французских оперетках, когда случается попасть ему на деревенский праздник, он ко всем благоприветлив, каждому скажет любезное ласковое

* Н. Heines Briefwechsel, Bd. I, S. 508.

** И. В. Киреевский. Полн. собр. соч., т. I. M., 1861, стр. 58.

*** И. С. Аксаков. Биография Тютчева, стр. 27.

1 * Мелкость духовной жизни (нем.).

**** Н. Heines sämtliche Werke, Bd. VII, S. 256.

слово, а там при первом удобном случае сделает пируэт и исчезнет»*. В подобного рода остротах вовсе нет элемента Witz - игры словами, понятиями, внезапности оксюморных сопоставлений и т. д. Они, собственно, представляют небольшие рассказцы, остроумные тонкой наблюдательностью к жестам и мимике. Тютчев знал и другое остроумие - каламбурное; оба эти вида «тютчевианы» восходят к сатире XVIII века. Тон беседам и всему тютчевскому салону давала хозяйка - Нелли Тютчева и ее сестра. В их красоте было нечто болезненное; Ботмеры все плохо кончали, были странными, капризными людьми; «для писателя романов в этом семействе можно было найти довольно материалов занимательных» **.

Нелли Тютчева даже на нелюдима Петра Киреевского, «мюнхенского медвежонка», произвела сильное впечатление; он дает ей уроки русского языка, и мать его поддразнивает «сен-прейством»; по горячности его оправданий можно подумать, что, пожалуй, до «сен-прейства» было недалеко.

Из дам, бывающих у Тютчева по вечерам, одну мы можем назвать - ей Гейне кланяется в письме к Тютчеву: это баронесса Амалия фон Крюднер, урожденная Лерхенфельд; Гейне шутливо ее зовет госпожа фон Вулкан, урожденная Медицейская, Frau decharseuse d"affaires 72 .

Тютчевский салон принял живое участие в судьбе Гейне; здесь он встречался с Шенком, быть может здесь виделся и с Шеллингом. Не получая писем от Шенка, Гейне из Флоренции пишет Тютчеву письмо 73 , из которого явствует, что Тютчев был вполне осведомлен в гейневском деле и играл в нем активную роль. Письмо написано в обычном для Гейне «ребячески-доверчивом» тоне, но тон этот - старшего друга. Гейне, по-видимому, совершенно уверен, что «милый Тютчев» сразу исполнит его поручения - тотчас передаст Шенку вложенное для него письмо и «употребит свои дипломатические таланты, чтобы выведать у Шенка состояние дел, не подав в то же время виду, что об этом просит сам Гейне». При этом Гейне обнаруживает и степень знакомства с Тютчевым. Он так объясняет в письме молчание Шенка: «Тысячи причин могут быть поводом к его молчанию, но так как он поэт, то я подозреваю, что это лень, та лень духа, которая так злостно к нам пристает, когда мы должны писать своим друзьям. Это замечание относится и к вам» ***. По-видимому, Гейне знает, что его друг - поэт и, быть может, успел подметить черту действительно для Тютчева характерную - «лень духа» и отвращение от переписки. Гейне делает запросто Тютчеву кой-

* Ф. И. Тютчев. Полы. собр. соч. Изд. 6-е, испр. и доп. СПб., 1912, стр. 601.

** Из дневников и записной книжки графа П. X. Граббе, «Русский архив», 1889, т. III, № 9, стр. 680.

*** Н. Heines Briefwechsel, Bd. I, S. 529 - 531.

какие распоряжения относительно пересылки ему корреспонденции, передает привет Линднеру. «Мой поклон госпоже Тютчевой; она отличная женщина. Я ее очень люблю, и этим все сказано». Так же фамильярно он кланяется и «милейшей сестре» Тютчева (т. е. графине Ботмер) и тетке.

Отношения Гейне к Тютчеву, разумеется, иного измерения. Тютчев был для него дилетантом, русским дипломатом и политиком, но не сколько-нибудь заметной поэтической величиной. Зато отношения к тютчевскому кружку отразились в его поэзии.

За мюнхенское время Гейне пишет ряд стихотворений для нового сборника «Neuer Frühling» и «Verschiedene». Сборники Гейне не соответствуют обычному представлению о них. Это были романы, в которых каждое отдельное стихотворение играло роль главы; главы объединялись определенною лирическою темою и даже одною героинею. Так, сборник «Юные страдания» связан с именем Зефхен, «Лирическое интермеццо» - с именем Амалии, а «Возврат» - с именем Терезы Гейне. Подобно этому сборник «Новая весна» связывается с именем графини Ботмер, свояченицы Тютчева. Гейне и в поэзии и в прозе произвел расширение тем, канонизировав как темы личную жизнь, от любви до скандала. Мы легко различим в его искусстве анекдотические подробности, интимные кружковые намеки.

Большая часть стихотворений сборника «Neuer Frühling» написана по заказу композитора Альберта Метфесселя; из сорока четырех стихотворений только восемнадцать написаны в Мюнхене; из них, по указанию Эльстера, к графине Ботмер относится всего десять стихотворений *.

Сборник «Новая весна» решает прежде всего некоторую формальную задачу, о чем говорит сам Гейне в предисловии к нему. Существуют два рода песен: один, являющийся отзвуком средневековых, - мастер его Уланд, и другой - новые песни, обнажающие чувства «правды ради». «И интересно наблюдать, - продолжает Гейне, - как один из обоих песенных родов заимствует у другого внешнюю форму».

* Собственно говоря, если вступать на путь биографических догадок и если это интересно, можно в героини не столько «Neuer Frühling», сколько мюнхенского периода зачислить не только свояченицу, но и жену Тютчева. В письме к Фарнгагену Гейне говорит о «бесконечной прелести уже не совсем молодой Тютчевой» и «божественной красоте совсем еще юной ее сестры»; у него «с обеими дамами полные красоты отношения» 74 . В «Reisebilder» Гейне вспоминает: «Темное или белокурое солнце снова пробудило весну в моем сердце». Тогда кружковый смысл получил бы один тютчевский перевод из Гейне («В которую из двух влюбиться...» из цикла «Verschiedene»). Стихотворение Гейне относится к мюнхенскому периоду (датируется 1827 г.); засвидетельствованная первая дата отношений Тютчевых и Гейне - до апреля 1828 г. «Буриданов друг» тютчевского перевода в связи с предыдущим - мог иметь в тютчевском кружке особый смысл 75 .

Оксюморное противоречивое слияние темы и формы - давняя задача Гейне; так, во «Fresco-Sonette» он слил каноническую сонетную форму с пестрыми романтическими темами. «Neuer Frühling» - новый шаг по пути стилизации народной песни. Приемы этой стилизации значительно изменены по сравнению с прежними сборниками. В расположении глав-стихотворений видна, однако же, та же система, что и в «Интермеццо» и в «Heimkehr». система, преследующая цели наибольшей наглядности конструкции, как сюжетной, так и метрической (Гейне придавал большое значение даже зрительной стороне стихов). Стихотворение, которым начинается сборник, - «Unterm weissen Baume sitzend». (Сидя под белым деревом, поэт слушает свист ветра, следит немые облака. Белые хлопья падают на него с веток, и, огорченный, он думает, что это дерево сыплет на него снег. Но с радостным испугом он замечает, что это вовсе не снег, а весенние цветы. Зима обращается в май, снег - в цветы, а его сердце любит снова.) Под конец сборника стихотворение 31-е 76 построено на обратной сюжетной ситуации: сидя под цветущей липой, поэт мечтает о снежных сугробах. Оба стихотворения написаны в 1830 году.

Анекдотические черты места и времени и кружковые намеки, встречающиеся в стихотворениях, касаются местных интересов, иногда политических споров кружка. Своеобразие этих стихотворений - в совмещении натурсимволики с прозаическими подробностями мюнхенской жизни; стихотворение живет двойной жизнью: в глубине его - кружковая семантика. «Теснит нужда, звонят колокола, а я совсем потерял голову; весна и пара прекрасных глаз вступили в заговор против сердца...» 77 . Быть может, это отголосок занимавших тютчевский кружок дел самого Гейне - тайные подкопы против него иезуитской конгрегации во главе с Дёллингером 78 («звонят колокола», «заговор»)*. Еще прозрачнее стихи: «Наши сердца заключили священный союз, они крепко прижались друг к другу и поняли друг друга вполне. Ах, только молодая роза, бедный член союза, была почти раздавлена» 79 ; вне кружковых бесед метафоры этого стихотворения («священный союз», «член союза») неожиданны, но как отзвук политических бесед у Тютчевых они приобретают иронический смысл.

Отношение к политике вообще отразилось в сборнике, послужило мотивом пролога. Амур, мучая, похищает у поэта копье и меч, вяжет его любовною цепью, и в милых оковах он извивается от радости и страданья, между тем как другие должны сражаться в великой битве века 80 . По-видимому, роль тютчевского кружка в мюнхенских политических настроениях Гейне была довольно значительна. В письме к Мозеру из Флоренции Гейне

* I. Friedrich. Ignaz von Döllinger, S. 191 - 192, 207 - 215; L. K. Goetz. Ignaz von Döllinger.

вынужден был объясниться: напрасно полагают, что он больше не будет выступать против дворянства, потому что живет в средоточии знати и любит милейших аристократок *.

Недаром и при последнем свидании Гейне с Тютчевыми (в Вандсбеке, 1830). 81 , при изменившемся политическом настроении, Гейне чувствует раздражение против графини Ботмер, только потому, что она аристократка 82 .

Как же относился Тютчев к роману, разыгрывавшемуся на его глазах, в его доме? Ничего положительного по этому поводу мы не можем сказать, но выскажем одно предположение.

В «Современнике» 1839 года было напечатано стихотворение Тютчева «Не верь, не верь поэту, дева...» Хронология тютчевских стихотворений безнадежно шатка; те стихотворения, где нет случайной даты (а таких большинство), с большим трудом поддаются какому-либо приурочению во времени. Год напечатания дает, конечно, только terminus ad quern и при той хаотичности, в какой появлялись стихи Тютчева в печати, ничего не выясняет; в «Современнике» за 1838 год, например, появилось впервые одно его стихотворение с датой 1827 года (впрочем, спорной) 83 , в том же журнале за 1837 год - другое стихотворение, датированное 1830 годом 84 . При незнании хронологии можно говорить лишь очень условно об известном приурочении произведений к действительности.

Уже Тургенев заметил соответствие творчества Тютчева с его жизнью; все его стихи не сочинены, но кажутся написанными на случай, как того хотел Гете 85 . Не воплощение поэтического, а поэтическое переживание составляет основу его творчества, и величайшей заслугой Жуковского он считал, что «душа его возвысилась до строю, он стройно жил, он стройно пел» 86 . Несомненно, в стихах Тютчева - самая надежная поэтическая летопись его интимной жизни.

И стихотворение «Не верь, не верь поэту, дева...», конечно, вовсе не есть ответ на отвлеченную тему о любви и творчестве, а содержит действительное обращение к деве, говорит о реальном поэте. Самая страстность тона (в повторениях первой строки; в антитезе: «пуще пламенного гнева страшись поэтовой любви!») исключает возможность видеть в этом произведении нечто сочиненное, род Conventionellyrik.

Обратим внимание на 4-ю строфу 87:

Вотще поносит или хвалит

Поэта суетный народ...

Он не змиею сердце жалит,

Но, как пчела, его сосет.

Именно в любви к графине Ботмер у Гейне доминировал момент артистический; любовь как бы давала новый материал его поэтическим переживаниям - вспомним, что большая часть сборника «Новая весна» написана для композиций Метфесселя.

Итак, может быть, не будет слишком большою смелостью предположить, что стихи эти обращены к свояченице Тютчева графине Ботмер и написаны они по поводу ее увлечения Генрихом Гейне; предположение это может быть подкреплено или опровергнуто только прочно установленной хронологией стихотворения.

В июле 1828 года Гейне уехал в Италию; в Италии он узнал новые встречи; параллелизм выдержан последовательно до конца: тема итальянского июля («Путешествие от Мюнхена до Генуи») повторяет ряд мотивов «Новой весны», но в сгущенных, передержанных тонах; лирическая тема весенней любви сменяется темой любви чувственной, летней. Символика цветов также более насыщенна; параллелизм уступает место иллюзорности - в сне о похоронах розы, раздавленной при объятиях (реализация контурного мотива «Новой весны»). Вскоре наступает осень; смерть отца вызывает Гейне из Италии 88 и надолго угнетает; начинаются литературные дрязги, вызванные полемикой с Платеном; Гейне вынужден снова жить в «проклятом» Гамбурге; здесь он старается рассеяться. Весною 1830 года, усталый от невеселого гамбургского веселья, больной, Гейне уединяется в сельскую местность Вандсбек, где снова начинается его оживленная литературная деятельность; в странном, но у Гейне понятном сочетании идут занятия Библией и историей французской революции. «Как есть птицы, которые предчувствуют всякую революцию в природе, как грозу, наводнение и т. д., так есть и люди, у которых при этом душа бывает оглушена, расслаблена и как-то странно цепенеет. Так объясняю я себе свое состояние в этом году, до конца июля. Я чувствовал себя свежим и здоровым, но не мог заниматься ничем другим, как только историей революции, день и ночь <...> И когда пришло известие о Великой неделе, мне казалось, что это понятно само собою, что это лишь продолжение моих занятий» *.

В Вандсбеке Гейне прожил весну 1830 года, «среди мемуаров о революции и начинающих зеленеть деревьев».

В этом уединении, только изредка прерывавшемся приездами Лаубе или Левальда, его совершенно неожиданно посетили Тютчевы по пути в Россию; Тютчевы (Федор Иванович, его жена и свояченица) нарочно завернули в Вандсбек, чтобы повидать его.

Что-то, по-видимому, отравило радость этого свидания, какая-то неловкость возникла между ранее близкими людьми; воспоминание Гейне об этой встрече (в письме к Фарнгагену от 11 июня) проникнуто чувством досады на себя, тайной жалостью к другу. Он обвиняет себя в мелочной вражде ко всему, что пахнет знатью: «И милая приятельница, которую я люблю, как собственную душу, должна была выслушать от меня много воркотни, исключительно потому, что она ганноверская графиня и роковым образом принадлежит к дворянскому роду. Это уже болезнь, болезнь, которой я должен стыдиться. Ибо, например, эта моя приятельница (не знаю, зачем мне замалчивать ее имя, - Тютчев, его жена и свояченица с трогательной любезностью посетили меня здесь по пути в Петербург), эта приятельница утешила меня в горе, которым я обязан самой плебейской каналье (меня удручают домашние неприятности)» *.

Стихотворение, написанное в Вандсбеке, - это то 31-е стихотворение сборника «Новая весна», о котором мы уже упоминали 89 . Сидя вдвоем с возлюбленной под цветущей липой, поэт хотел бы, чтобы холодный северный ветер намел внезапно белый снежный сугроб и чтобы они, укрытые шубой, в пестро расписанных санях, со звоном колокольчиков, пощелкивая бичом, скользили по рекам и полям. Заключать из этого стихотворения, как делают некоторые биографы, что Гейне собирался ехать с графиней в Россию, конечно, не следует. С гораздо большим правом можно отметить, что в деталях санной езды отражены рассказы Тютчева.

Гейне больше не встречался с Тютчевыми 90 .

Но, подобно тому как он не забывал мюнхенских обид, он долго помнит о своих мюнхенских друзьях, и в особенности о Тютчевых. Уже захваченный парижской жизнью, в конце 1832 года, он наказывает своему другу Гиллеру, едущему в Мюнхен: «Спросите (у Линднера), в Мюнхене ли еще Тютчевы и что они поделывают. Не забудьте об этом» **. В письме от того же года к Тиршу он сожалеет, что вряд ли снова удастся побывать в Мюнхене ***.

Перечислим случаи, когда поэты могли узнать и расспросить друг о друге, вернее - русские связи Гейне. Живым посредником между ними мог быть Макс Гейне, занимавший в Петербурге довольно важный пост лейб-медика, вращавшийся в среде видного чиновничества; по своим журнальным занятиям он соприкасался и с литературной петербургской средой (впрочем, специфически немецким ее кругом), а брак с вдовой лейб-медика Арендта ввел его и в аристократическое общество; все же мы ничего положительного не знаем о сношениях Макса с Тютчевым.

** Н. Heines Briefwechsel, Bd. II, S. 26.

В 30-х - 40-х годах Гейне был знаком со многими парижскими дипломатами, в том числе и с русским посланником графом Паленом, оказавшим ему важные услуги сообщением ценных данных, освещающих дамасское дело *. В 40-х же годах Гейне встретился в Париже у Леве-Веймара с Ал. Ив. Тургеневым; но Гейне был, по-видимому, с ним мало откровенен, что немного обидело «маленького Гримма».

В 1843 году Гейне встретил в Париже петербургского приятеля Макса, П. И. Греча; Греч много рассказывал ему о Максе и матери Гейне, с которою он также был знаком и незадолго до того виделся 91 . Гейне мог, конечно, у Греча узнать про Тютчевых.

В том же году на пути в Мюнхен Тютчев останавливался в Берлине у общего их друга Фарнгагена; в 1843 же году Тютчев был в Париже 92 ; вторично был он в Париже в 1853 году, но Гейне не посетил 93 .

Кроме того, по свидетельству Макса, впрочем нигде не подтвержденному, Гейне во время его болезни посещали неоднократно «русские дамы, которые в России пользуются большим уважением и весом»**.

То обстоятельство, что при этих связях с Россией нам ничего неизвестно о сношениях обоих поэтов, показательно. Пути их разошлись.

Между тем у нас есть одно позднее его свидетельство о сборнике «Neuer Frühling» и его связи с Тютчевыми.

В конце октября 1850 года больного Гейне посетил молодой литератор Адольф Штар. Гейне жил тогда (вернее, умирал) на Rue d"Amsterdam в грустной близости от Монмартра. В полутемной комнате, где Гейне уже несколько лет являл Европе редкое зрелище остроумного мертвеца, шел незначительный разговор о какой-то картине. Внезапно Гейне вспомнил другое время. Вот слова посмертной куртуазии, postumer Galant"rie: «Я припоминаю историю о другой картине, случившуюся в Мюнхене со мной и одной дамой, которая все бредила моим стихотворением о сосне на хладной скале. Однажды я посетил вместе с нею картинную галерею, где маленькая прелестная картинка бросилась мне в глаза. Она изображала девушку, которая задремала над чтением книги, лежавшей у нее на коленях; молодой парень тихонько проводит ржаным колосом у нее под носом, чтобы ее разбудить. Я попросил одного молодого художника скопировать для моей приятельницы эту картину, и, чтобы подразнить ее чрезмерной ее восторженностью, я написал на обороте очень красивым почерком то стихотворение о сосне» ***.

** Maximilian Heine. Errinnerungen an Heinrich Heine und seine Familie. Berlin, 1868, S. 98.

*** Adolf Stahr. Zwei Monate in Paris. Oldenburg, 1851, S. 338.

Молодой художник - Теофиль Гассен, он срисовал картинку Ротари для графини Ботмер *.

Это свидетельство интересно для нас. Оно объясняет, почему сборник «Новая весна» носит motto «Ein Fichtenbaum steht einsam», и, быть может, возникновение тютчевского перевода этого стихотворения из восторженного увлечения им в его доме.

Лучше же всего это воспоминание больного позволяет нам почувствовать остроумие молодости той поры.

Личное общение Тютчева и Гейне длилось, таким образом, недолго; оно продолжается весну и начало лета 1828 года и возобновляется только на краткое время свидания в Вандсбеке, летом 1830 года. Но мы уже видели, насколько прочные нити привязывали Гейне к тютчевской семье; мы указали также, какое важное значение имел мюнхенский период в жизни Гейне, на напряженную предреволюционную атмосферу свидания в Вандсбеке.

Месяцы общения в такие периоды, насыщенные мыслью и чувством, плодотворнее многих лет ровных дружб.

Настоящая глава является вводной - к анализу взаимоотношения Тютчева и Гейне как поэтов и политических мыслителей. Прежде чем это сделать, мы должны учесть одно существенное обстоятельство: Тютчев познакомился в Гейне прежде всего с поэтом; он знал и ценил его как поэта еще до личного знакомства; о восторженном отношении к гейневским стихам в тютчевском доме свидетельствовал сам Гейне. Таким образом, общение поэта Тютчева с поэтом Гейне совершенно не определено их встречей, она, быть может, только оживила интерес к его поэзии; большинство переводов Тютчева падает на 1830 год. В 1829 - 1830 годах Тютчевых посещают братья Киреевские и, несомненно, именно отсюда выносят интерес к творчеству Гейне. В обоих вышедших в 1832 году нумерах «Европейца» помещены гейневские «Письма о картинной выставке», которые вместе с «Парижскими письмами» Берне должны представить наиболее передовые и живые течения немецкой литературы **. Мать Киреевских А. П. Елагина посылает стихи Гейне Баратынскому, который читает их с восхищением 95 , - таким путем поэзия Гейне из тютчевского круга идет в пушкинский.

Но Тютчев предстал Гейне прежде всего как остроумный и образованный философски русский дипломат - как политиче-

* G. Karpeles. H. Heine, S. 115.

** Вероятно, помещение гейневских «Писем» сыграло свою роль в закрытии журнала. Уже самый выбор произведения, в подлиннике полного нападок на Николая I и протестов по поводу Польши, мог показаться неслыханной дерзостью 94

ский деятель и мыслитель. И вот в определении влияния в ятом отношении Тютчева на Гейне важно было проследить их личное общение, на почве которого оно развивалось.

Итак, Тютчев столкнулся с поэзией Гейне тотчас же по приезде в Мюнхен и продолжал напряженно ею интересоваться вплоть до 30-х годов. Это время уже полного развития Гейне: в 1826 - 1827 году вышли «Книга песен» и две первые части «Reisebilder» («Гарц» и «Nordsee») etc. Гейне предстоял Тютчеву как законченный художник.

В этом художнике было многое для него знакомо, многое затрагивало очень чувствительно. Прежде всего - сложные отношения Гейне ко всему тому тематическому строю, который был общ и Тютчеву и романтикам. В ранних произведениях («Junge Leiden» etc.) Гейне заявил себя прямым учеником романтиков, учеником, впрочем, сразу обнаружившим особое к учителям и их делу отношение. Авг. Шлегель был его учителем, давшим ему много метрических указаний 96 , первое выступление его восторженно приветствует Деламотт-Фуке 97 , Шлейермахер 98 читает у Рахили его произведения. Влияние учителей явное: Гейне сам объявил свою благодарность В. Мюллеру 99 ; отзвуки Рюккерта 100 («Geharnischte Sonette») - в гейневских «Fresco-Sonette», сходство с Брентано 101 («Treulieb» и «Lüstige Musikanten») - общепризнано.

Но очень скоро Гейне порывает с романтиками. Конечно, не политическое расхождение, не замутившиеся личные отношения были причиной разрыва. Личные отношения Гейне были всегда как бы весьма удобной мотивировкой разрыва, лежащего неизмеримо глубже (Берне 102 , Платен 103); и между тем ведь Гейне сам чувствовал и сознавал себя романтиком. Стоило ему столкнуться с человеком нового времени, Лассалем, и в нем возникала грусть, «что тысячелетнее царство романтики идет к концу». Он сам был его последним - и отрекшимся - сказочным королем. Не отрекись он - его обезглавили бы. И перед отречением он исполнил свою прихоть: еще раз повозиться в лунном свете со своими старыми грезовыми товарищами («Atta Troll») *.

Иногда Гейне делает странные полупризнания; с некоторым чуждым чувством он пишет о людях нового времени; и в столкновении с ними деятель, боровшийся против «отречения» со злобой, которую его друг в веках Ницше назовет божественной, полуиронически вспоминает: «Г. Лассаль, сын нового времени, которое ничего не хочет знать о том отречении и смирении (Entsagnung und Bescheidenheit), с какими мы более или менее лицемерно в наше время голодали и постили» **.

* Н. Heines Briefwechsel, Bd. II, S. 567.

Понимание романтизма у Гейне не должно обязывать; поэтому важнее для нас та почва, та литературная культура, на которой возросло гейневское искусство, тот материал, который им обработан.

И в тематике и в образном материале, которым оперирует Гейне, мы легко различим романтическое наследство. Его стремление на Восток - к метафизической родине, темные внезапные учуяния этого восточного предсуществования; внезапное сознание двойного существования, своей жизни как повторенной (султанша делийская, граф Гангский, портреты Джорджоне - он и умершая Мария); лиц возлюбленных - как давно знакомых черт; припоминание давно забытых смутных имен (Вероника) 104 - все это новым трепетом проникнутые излюбленные романтические темы.

Тонкая, бесконечно расчлененная натурсимволика его стихов восходит к образцам Тика и Брентано (A. Pache) 105 . По остроумному замечанию одного исследователя, образы, в которых Гейне передает поэзию Тика (в «Романтической школе»), как бы взяты из его же «Reisebilder» (A. Pache) 106 . В насыщенной образности, вместившей строго значимые символы цветов (роза, лилия, фиалка и т. д.), месяца, соловья, в богатой тематике Гейне исчерпал все ситуации романтики, с уничтожающей полнотой развил их и сделал раз навсегда невозможными и ненужными повторения. В этом отношении, по сравнению с его достижениями, сами романтики кажутся дилетантами (Walzel) 107 .

Невидимая церковь романтизма с темными музыкальными откровениями Тика, с глубокой и замкнутой, одической и церковной по форме поэзией Новалиса стала церковью видимой в творчестве Гейне 108 . Еще в 1820 году студент Гейне в своей заметке о романтике 109 выставил требования: образы, назначение которых возбуждать романтические чувства - бесконечную тоску и бесконечное блаженство, должны быть ясны и отчетливы, как образы пластической поэзии. Гейне претит расплывчатость романтической формы - «смесь испанской неги, шотландских туманов и итальянской звонкости, спутанные и расплывающиеся картины, которые как бы показывают из волшебного фонаря» 110 .

Гейне явился как раз к тому времени, когда романтизмом были выполнены полные захватывающего смысла темы, - и мы видели, как захватили они Тютчева. Присутствие во всем ограниченном безграничного, в земном - божества, божественность всемирной жизни; для них везде был центр, радиус же был так велик, что отчетливые пластические формы, по которым тосковал Гейне, расплывались, ускользали. Гейне обретает чудесную художественную периферию романтизма и, обретая ее, естественным образом разрушает романтические темы.

«Бесконечность», «Бог», «любовь», «природа» - столь проясненные романтическим сознанием самодовлеющие идеи для него самодовлеющей ценности не имеют, являются лишь весьма удоб-

ными тематическими схемами для искусства. Так, в теме хаоса его более всего занимает не эта плодотворная, брошенная романтиками тема, сколько заманчивая перспектива противопоставить хаос дневной жизни миру явлений:

Я вижу все сквозь каменные стены

Людских построек и людских сердец.

Сквозь старую кору земли проникнул

Я взорами, как будто бы она

Из хрусталя - и вижу я тот ужас,

Который май напрасно хочет скрыть

Под зеленью веселой. Вижу мертвых:

Там, под землей, лежат они в гробах

И царствует ночь старая повсюду.

(«Сумерки богов»)

Таковы, например, излюбленные Гейне романтические темы сна и пейзажа. Сюжет сна так разнообразно, часто и исчерпывающе развит им, что представляет[ся] как бы лейтмотивом его сюжетности.

Сон - наиболее субъективная форма сознания; в гейневском искусстве она является тематическим оправданием неожиданнейших, капризных сочетаний. Ему снится, что он - бог; что он гуляет по раю со своей кокетливой возлюбленной - и встречает Христа; сон об оживших розах и т. д. Иногда разрушается самая тема: «Мне снилось, что ты умерла...» 111 , где эффект достигается простейшим путем - рефрен остается тот же при противоположном значении куплетов: так, последний куплет «Мне снилось, что ты осталась верна...» кончается тем же рефреном «И я проснулся и долго не мог унять слез»; здесь тема уже ничего не оправдывает, ничего не мотивирует, здесь тема нужна только для игры с нею.

Та же неожиданность сочетаний в основных особенностях гейневского пейзажа - в преобладании у него мертвого и ложного пейзажа над живым и в особом характере живого пейзажа. «Пейзаж» - в противоположность «сну» - представляет в поэзии самый удобный предлог заставить позабыть о личности героев и автора; этим объясняется, отчего пейзаж является в романах по преимуществу способом задержания сюжетной пружины, отвлечения от действия, удобнейшими эпизодическими вставками.

У Гейне на первый план и здесь выдвигается личность созерцателя, пейзаж является новым средством для проведения приема персонификации. Но прием персонификации, проведенный с крайнею последовательностью, вовсе не сближает природу двух миров, вовсе не заставляет ее приблизиться к «человеку - ис-

точнику аналогий» (выражение Новалиса), - но, напротив, как бы подчеркивает именно несоответствие параллелей.

Пейзаж Гейне - живой, мертвый и ложный - целиком построен на оксюморной связи несвязуемого.

«Чем ниже спускались мы, тем милее шумели подземные источники, только изредка какой-нибудь из них сверкал между камнями и кустарниками, будто тайно высматривал, не опасно ли ему выйти на свет божий, и, наконец решившись, выскакивал небольшой волной. Тут имеет место обычное явление: один смельчак подает пример, и все стадо трусов, к своему собственному удивлению, вдруг воодушевляется и спешит присоединиться к первому» 112 .

Между обоими членами параллели опущено столько посредствующих звеньев, что связь между ними предстает своеобразной связью в противоречии.

Еще более это явно в резкой персонификации рек, например Ильзы:

«...В Рюбеланде она казалась очень сердитою и завернулась в серый дождевой покров. Но на вершине Ростраппы она с быстрым порывом любви сбросила его, лицо ее блеснуло мне навстречу в лучезарнейшем великолепии, все черты задышали исполинской нежностью, и из утесистой груди ее вырвались наружу будто вздохи вожделения<...> Не такою нежною, но более веселою, явилась мне красавица Зельке, прекрасная, милая дама <...>» 113 .

Поэтому «старая гора, подпевающая веселым студентам и весело трясущая лысой головой», - образ характерный в гейневской системе.

Горы у Гейне: «Громадные, каменные массы постепенно делались в моих глазах все меньше и меньше и наконец представились мне только ничтожными развалинами разбитого исполинского дворца, в котором моя душа, быть может, и поместилась бы с комфортом» 114 .

Символический пейзаж романтиков, с его темным музыкальным соответствием душе человека, обращается у Гейне в пейзаж персонифицированный, прелесть которого - в неожиданном смещении обеих параллелей, в том своеволии художника, с которым он обращается с материалом природы, не преклоняясь перед ним, не прислушиваясь к его внушениям:

«А солнце движется слишком медленно; мне хотелось бы стегнуть огненных коней его, чтобы они мчались шибче... Но когда оно, шипя, опускается в море, и встает великая ночь со своими большими, полными сладострастных желаний глазами, - о, тут только охватывает меня истинное блаженство, вечерний воздух ложится на бурно волнующееся сердце мое, словно ласкающаяся девушка, и звезды кивают с неба, и я подымаюсь и лечу высоко над маленькою землею и маленькими мыслями человеческими!» 115

Космическое начало личности, играющей с персонифицированным миром:

«Местами усматривал я вдали синеватую горку, которая как будто становилась на цыпочки и с большим любопытством смотрела через плечи других гор, вероятно для того, чтобы увидеть меня» 116 .

«Вечерняя заря одела горы точно траурным плащом, и последние лучи солнца осветили их вершины и сделали их похожими на королей с золотыми коронами на головах. Я же стоял, как царь вселенной, среди этих венчанных вассалов, преклонявшихся передо мною в благоговейном молчании» 117 .

Но, кроме того, мы не должны забывать, что и персонификация, и параллелизм выступают на почве стилизации народной песни.

Стоит художнику опьянеть - и, покорный ему, пьянеет мир - материал его игры:

Горящее солнце над нами -

Только красный упившийся нос,

Нос мирового духа -

И около красного мирового носа

Кружится весь мир опьянелый 118 .

В этой игре космическим сознанием материал игры, занимая подчиненную роль, мог заменяться каким угодно иным. Таков у Гейне мертвый пейзаж.

«Город был весь безмолвен, как могила, все представлялось таким поблекшим и вымершим, солнечные лучи играли на крышах, как золотая мишура на голове трупа, местами из окон старого полуразрушенного дома свешивался плющ, как высохшие зеленые слезы; всюду искрящееся тление и печально застывшая смерть; город казался призраком города, каменным привидением среди бела дня» 119 .

Последние черты вводят уже в иллюзорный пейзаж, который и осуществляется в привидениях католических мона[хов]. Отметим еще: «дома, глядящие сквозь деревянные ресницы», куртуазию соборов: «Кельнский и Руанский соборы ухаживают за Notre Dame, воздымающей каменные руки к небу», и т. д.

Мертвый пейзаж, как в процитированном отрывке, всегда граничит с иллюзорным и переходит в него, сливается с ним:

«Снилось мне, что свет кончился: прекрасные цветочные сады и зеленые луга были сняты с земли, как ковры с поля, и лежали свернутыми; полицейский комиссар взлезал по лестнице и сымал с неба солнце *.

* Ср. тот же прием, уже мотивированный не комически, а высокою лирическою формою: «С неба достану я слиток...» («Krönung»). Здесь строй образов Гейне соприкасается со строем образов восточной поэзии - ср. Иегуда Галеви, у которого поэт также во славу любезной желает достать солнце - слиток золота с неба. Ср. далее библейские образы «сапфирной славы» и т. д.

<...> А в природе становилось все темнее и темнее, скудно светили на небе несколько оставшихся звезд, да и те упали вниз, как пожелтевшие листья осенью, постепенно исчезали люди<...> отвратительная женщина - держала в фартуке что-то похожее на отрубленную человеческую голову; это была луна, и женщина заботливо уложила ее в открытую могилу <...>»

Любопытно, что наступивший за страшною ночью веселый пень изображается такими же приемами:

«Вселенную выкрасили заново <...> старые господа советники надели новые лица...» * 120 .

Черты ложного пейзажа разлиты у Гейне повсюду: деревья поют при лунном свете; горы двигаются, как люди, деревья с красными листьями горят (о французской сцене); там же: олень с серебряными рогами.

Но непревзойденной силы достигает Гейне в роде ложного пейзажа во «Флорентийских ночах», где ложный пейзаж мотивирован романтически - как зрительный мир, возникающий из области слуховых видений. Нечего и говорить, как тонкий, бесконечно расчлененный пейзаж удалился от своей идейной мотивировки:

«Чем краснее становилось море, тем более бледнело небо, и, когда наконец бурные волны будто покрылись алою кровью, небо побелело, как мертвец, как привидение, и заблестели на нем звезды, огромные и угрожающие, - звезды эти были черны, как блестящий каменный уголь. <…>Красная пена волн почти брызгала на бледное небо и на черные звезды».

То, что мы проследили на гейневском пейзаже, мы могли бы проследить и на тематике гейневской любви: его пристрастие к темам любви, к привидениям, мертвецам, статуям.

Здесь, как нигде, выражается сила и необычайная значительность гейневского эпитета. Эпитет и вообще является выдающимся элементом гейневского стиля (один из исследователей объясняет это данностью мира у Гейне). Сила же гейневского эпитета как раз - в явлении, глубоко противоположном силе романтического эпитета. Тогда как сила романтического эпитета - в его связи с определяемым, в его реальной значимости, подчеркивающей новое свойство, новое сродство предмета, сила гейневского эпитета - в игре противоречий его с определяемым, при полном отсутствии реальной значимости.

Столь характерный для романтиков синкретический эпитет, с его суггестивным богатством, подсказывающий идею о сродстве

* Ср. с этим приемом обратный - живописание лиц и людей как вещей: «объемистая барыня с красным лицом в целую квадратную милю; полная, высокая грудь была, точно башнями и бастионами, ограждена кружевами, походила на крепость; другая дама: грудь пуста, как люнебургское поле; вываренная фигура - бесплатный обед для бедных студентов» 121 ; ср. также: люди - цифры и геометризм в описании наружности.

и слиянии всех вещей и как бы из этой идеи естественно вытекающий, встречается у Гейне чрезвычайно часто.

«Зазвучали солнечные лучи, и заплясали луговые цветочки».

«На меня льется цветочный дождь звучащих лучей и лучезарных звуков».

Здесь уничтожена вся тематическая, идейная выразительность синкретического эпитета, ибо такой эпитет силен, когда он одинок; в соседстве же «звуки лучей и пляска цветов», «звучащие лучи и лучезарные звуки» приобретают другую значительность - игры противоречий, игры оксюморонов. Вообще, как мы сказали, эпитет у Гейне не играет ни живописующей, ни вообще реальной роли. Он лучшее средство для игры:

Die Kleine, die Feine, die Reine, die Eine,

Эту цветущую тайну, этот тайный цветок,

Schönste Sonne unter den Mädchen,

Schönstes Mädchen unter der Sonne! 122

В первом случае эпитеты важны только в своей музыкальной связи, во втором - в игре семантических противоречий, корневых хиазмов.

Эпитеты Гейне складываются в системы; в «Книге песен» выступает эпитет народной песни - белые лилии рук, алые розы щек, голубые фиалки глаз; в цикле «Nordsee» - сложный гомеровский эпитет (gedankenbekümmert, glührote Streifen, wiegenliedharmonisches Singen, aufschauende, silbergraue Weltmeer, totschlaglaunig) - несомненно, здесь эпитеты призваны играть музыкальную роль самым нагромождением, а также звуковыми повторами:

Und die Welln wutschäumend und baumend

Und schaut auf das weite, wogende Meer -

Und über das weite, wogende Meer 123 .

Попытка отнестись к эпитетам Гейне как к реальным, живописующим заранее обречена на неудачу. Так, Брандес, не учитывая того, что эпитеты «Книги песен» - стилизованные, что они воспринимаются на фоне народной песни, - пришел к заключению о грубой красочности, лубочности красок у Гейне 124 .

Соответственно с этим поэзия Гейне, при всем богатстве его сюжетных построений, не знает сюжета как композиционного императива.

Этим объясняется, по-видимому, и то обстоятельство, что обе сюжетные вещи Гейне («Рабби фон Бахарах» и «Мемуары Шнабелевопского») остались неоконченными; этим объясняется и лю-

бимая форма сюжета Гейне, сюжета, доведенного до минимума - путешествий и писем. Здесь - полный простор для отступлений как композиционной формы игры с сюжетом. Отступления же являются излюбленными приемами Гейне и в лирике (Schlußpointe) 1 *.

Таким образом, важен не сюжет, важна игра с ним.

В этом свободном отношении к темам и сюжетам кроются причины отношения Гейне к образам. Нигде мы не встретили такой тонкой грани, отделяющей свои, подлинные образы от пародических. «На горах лежит ночь снежно-белым горностаем с хвостами золотыми. О, повесься, Фрейлиграт, что не ты нашел сравнение темной ночи с горностаем, звезд - с хвостами золотыми» 125 ; или после захода солнца - «сердца Христова, истекающего кровью», - видения на Балтийском море, пленившего Достоевского, следует: «О, если бы ты написал это стихотворение...»

Свой же образ: «Если бы мои песни были розовыми цветами» и т. д. - он пародирует: «если бы они были горохом».

Гейневскую поэзию поэтому совершенно невозможно изучать, руководствуясь распределением приемов по жанрам и темам; скорее, наоборот, приходится от приема переходить к темам. Один и тот же композиционный прием применяется у него на различном материале.

Гейне пользуется каноническими жанрами тоже исключительно как средством: «Fresco-Sonette» - первый его ответственный поэтический опыт написан таким образом, что строгая форма сонета видоизменена вмещенной в него и ему не соответствующей мрачной, непластической фантастической тематикой. Когда Гейне берется за балладу, мы никогда не можем быть уверены, что он ее закончит так, как начал, что мы получим определенный балладный жанр. Так, «Apollogott», о котором придется еще упоминать впоследствии 12б, начинаясь со строго канонической балладной главы, разрушается введением во второй части рифм на иностранные слова, в третьей - жаргонных прозаизмов 127 .

Смещение нескольких планов в поэзии, нарушение монолитного жанрового ее характера обычно у Гейне. Самостоятельную ценность приема приобретает у него употребление прозаизмов и варваризмов.

Иногда это встречается и без резко комической окраски («Zarewna Proserpina»).

Внося таким образом в стихи прозаизмы, Гейне в прозу вносит, напротив, ритм, инверсию, рифмы, рефрены и паузы, делающие его прозу образцом ритмической. И еще одно свойство Гейне: расширение тематического богатства поэзии и прозы через

1 * Заключительная кульминационная точка (нем.).

внесение в художественное целое творимых элементов частной жизни - вот почему проза Гейне долгое время была скандалом.

И фантастика, и реализм - для Гейне не являются границами, строго определяющими темы; внесение реальных подробностей в стихи для него означает лишь стилистическое явление («О, Jenny»); подобно этому фантастика является у него постольку, поскольку она выполняет стилистическую роль - роль Witz"a при оксюморном смешении с реальной действительностью (явление д-ра Саула Ашера), роль мотивировки неожиданных сопоставлений.

Это смещение нескольких планов характерно и для общего и для частного. На эпитете мы уже останавливались, на перечислении также. Но вот при ближайшем рассмотрении огромная тема, столь полно развитая Гейне: деление всего мира, всех характеров etc. на два вида - христианский, назарейский, и эллински-античный - оказывается вовсе не антитезой, а именно оправданием смешения обоих миров; подобно тем греческим богам, которые переоделись в костюмы монахов (легенда, рассказанная Гейне в «Elementargeister»), - эллины всегда у него снабжены эпитетами из христианского мира, как и наоборот (Наполеон - эллин; по отношению к нему Гейне применяет целую систему христианских аксессуаров: мемуары о нем - Евангелие; остров Св. Елены - святой гроб, куда будут свершать паломничество, и т. д.); христианство же смещено с эллинством.

Подобно этому, лирика как совокупность известных лирических жанров для Гейне не обязательна. Гейне вовсе не лирический поэт в тесном значении слова. Уже [...] Виллибальд Алексис обратил внимание на основную особенность стихотворного стиля Гейне - на его Schlußpointe как на прием не лирический, а эпический. Гегель характеризует Schlußpointe как отступление и приравнивает его к «свободным эпизодам» (emanzipierte Episoden) в эпосе. Между тем здесь может быть указана и еще одна особенность. Гейне издает свои стихи сборниками: например, «Leiden», «Lyrisches Intermezzo», «Heimkehr», «Neuer Frühling»; он тщательно заботится о порядке размещения отдельных стихотворений, меняет его по нескольку раз. Каждый сборник характеризуется продуманным, «пластическим», по выражению Эльстера, порядком стихотворений. Эльстер с большою точностью установил группы стихотворений и внутренние принципы их размещения 128 . Эти принципы 129 при их сравнительном разнообразии для каждого отдельного сборника можно, однако, сблизить с принципами гейневского деления прозы на главы: «Он выигрывает благодаря этому делению сделать ощутимыми и в наружной форме контрасты. Pointe и Witz"ы могут стать вследствие коротких делений и внезапных перерывов более рельефными, и можно без мостика проложить новый ход мыслей» (Ebert) 130 .

Таким образом, лирические стихотворения Гейне являются лишь одним из видов излюбленной им фрагментарной формы 131 .

Фрагменты эти, объединяясь в сборнике центральной фигурой героини или основным эмоциональным тоном, являют как бы новый тип стихотворного романа.

Лирический жанр ничего не определяет в гейневском искусстве, а, напротив, сам становится предметом искусства, предметом игры с ним.

Самая эмоциональность его лирики, доныне не возбуждающая, по-видимому, сомнений, может, однако, быть заподозренной. Его искусство не стремится к эмоциональности; макаронический стих разбивает у него элегическую и балладную форму, творя ощутимость самой формы как таковой. Больше: Гейне играет эмоциональностью; в таких его стихотворениях, как «Allnächtlich im Traume sehe ich dich...» («Und lautaufweinend stürz ich mich...» 132) или «Признание», где поэт пишет по небесам горящей сосной, погруженной в жерло Этны, - слишком приподнятая, передержанная эмоциональность играет роль разрушения иллюзии, в других случаях исполняемую Schlußpointe.

И приступая к анализу самых приемов его, мы заметим, что для Гейне крайне трудно назвать доминанту его творчества. II ритм, и рифма, и эпитет, и образ, и жанр являются у него стилизованными. Так, ритм «Книги песен» - четверостишия, писанные паузником, - является стилизованным ритмом народной песни, ритм «Nordsee» - стилизацией старогерманского Stabreim"a 1 *; могучий ритм его прозы («Buch Le Grand»), явно чеканящей его краткие синтаксические периоды, их паратаксис, снабженный частыми хореическими клаузулами, стилизует ритм библейских рецитации.

Подобно этому и рифмою Гейне играет: до какой смелости доходит он, мы поймем, если учтем не только комические рифмы (макаронизмы, сложные рифмы, оксюморную фонетическую вязь несвязуемых семантически слов), но и игру шаблонной рифмой: таково его стихотворение с рифмами Sonne - Wonne, Feine - Kleme - Reine - Erne 133 . И притом, по показанию Штара *, рифму Гейне воспринимал не со стороны звуковой, а со стороны пластически-зрительной, что, конечно, если не уничтожает ее звуковой значимости, то заставляет искать ее основное значение глубже - там, где кроется значение всего искусства Гейне, сближающее его с Моцартом в искусстве чистой формы.

1 * Аллитерационный стих (нем.).

* A. Stahr. Zwei Monate in Paris, S. 340.

Из сказанного о Тютчеве и Гейне мы можем вывести несколько общих следствий, которые лягут в основу дальнейшего детального рассмотрения отношений обоих поэтов. Во-первых, Тютчев принадлежал к сложному типу романтиков; использовав тематику романтизма, он в гораздо большей мере относится к классикам по своим приемам. Во-вторых, но и как романтик он примыкает к тому крылу старших романтиков, образцом которых являются Новалис и Шеллинг, а не Тик. Тематика этих романтиков заключена главным образом в области натурфилософии и, не оправдывая применения одного из главных принципов романтической теории - романтической иронии, является одним из факторов, обусловивших «высокий» одический строй поэзии. В-третьих, отдельные приемы Тютчева (семантическое употребление слов, синкретический эпитет и т. д.) восходят к романтическим образцам. В-четвертых, строфа Тютчева, синтаксис и лексика восходят к образцам классическим. Поэтому частное исследование вопроса об отношении Тютчева к Гейне стремится выяснить размеры заимствований у писателя позднейшей формации, восходящего к крылу романтиков, Тютчеву не родственных (Тик, Брентано) 134 . Тютчев сразу заметил Гейне; ко времени их встречи (в 1828 г.) уже был в России напечатан его перевод «Ein Fichtenbaum steht einsam...» (в «Северной лире», под названием «С чужой стороны» и без обозначения, что это перевод из Гейне). Мы ничего не знаем о том, знал ли Гейне об этом переводе *. Затем в разное время появилось в русской печати еще шесть тютчевских переводов из Гейне. В «Галатее» за 1830 год были помещены «Вопросы» («Над морем, диким полуночным морем...») без подписи, там же «Как порою светлый месяц...» - без обозначения, что это перевод из: Гейне, и «Друг, откройся предо мною...». Кроме того, к 1831 году относится стихотворение «В которую из двух влюбиться...» (напечатано впервые в издании 1900 г.); еще два стихотворения относятся к неизвестным годам: «Кораблекрушение», напечатанное впервые в издании 1886 г., и «Если смерть есть ночь...» , впервые появившееся в 1869 г. 135 .

Тютчевские переводы не совсем основательно относятся в новых изданиях в особый отдел. Тютчев в большинстве случаев не обозначал подлинника, он относился к ним как к оригинальным своим стихотворениям - и имел на это вообще право. Подлинник служил ему обычно канвой, на которой иногда получались узоры, ничего общего с бедной и суровой канвой не имеющие (Уланд - «Весеннее успокоение»); в других случаях, оставаясь ниже подлинников, Тютчев все же их стилизует до неузнаваемости.

* Не к этому ли переводу относится письмо Гейне к Мозеру от 15 июня 1829 г.: «Я узнал, что меня копирует несколько русских»? (Heines Briefwechsel, Bd. I, S. 548).

Но в переводах из Гейне паше внимание останавливает прежде всего выбор. Выбраны стихотворения, характерные именно для манеры Гейне: так, выбрано для перевода, например, стихотворение «Liebste, sollst mir heute sagen...» и даже относящееся к разряду «niederer Minne» 4 * «In welche soll ich mich verlieben...» - стихотворения, чуждые основному строю тютчевской лирики.

О том, как возник, может быть, первый перевод из Гейне («Em Fichtenbaum steht einsam...»), мы упоминали: в доме Тютчева любили и часто декламировали это стихотворение. Заглавие, данное Тютчевым этому стихотворению («С чужой стороны»), показывает, что сам Тютчев использовал гейневский материал для своей лирической темы - «разлука с родиной». Вместе с тем стихотворение помечено Мюнхеном, послано в Россию, и заглавие представляет поэтому своеобразное противоречие с лирическим сюжетом, обратную ситуацию его. Одна особенность перевода должна быть отмечена: «Fichtenbaum», переведенное Лермонтовым «сосна», Тютчев переводит - «кедр»; это сохранение родов 136 совершенно соответствует живости и глубине тютчевской «мифологии». Стихотворение писано необычным для тогдашнего русского стихосложения метром. Тотчас же по выходе оно возбудило внимание именно своей метрической стороной; так, оно разбирается тогда же в статье теоретика русского стихосложения Дубенского «О всех употребляемых в русском языке стихотворных размерах» («Атеней», 1828, ч. 4, стр. 149).

Метр стихотворения представляет вид паузника на основе канонического четырехстопного + трехстопный амфибрахий. Метр в особенности выделяет вторую строку, лишенную анакрузы, и писанную, следовательно, дактилем; кроме того, в противоположность остальным парным вторым и четвертым строкам, писанным трехстопным метром, она написана четырехстопным. На строке, таким образом, - метрическое ударение. Кроме того[...] односложное слово «кедр» выделяется и в этой строке. Таким образом, слово «кедр» оказывается доминантой всего стихотворения:

На севере мрачном, на дикой скале

Кедр одинокий под снегом белеет.

Канонический метр, таким образом, нарушен дактилической строкой; за ней следует строка с передней паузой на третьей стопе; остальные строки писаны каноническим амфибрахием. (Следует заметить, что первая строка второй строфы имеет вариант с такой же паузой, как и третья строка первой.)

Несомненно, здесь дан некоторый метрический аналог подлинника: аналог, ибо подлинник писан тоже чередованием канонического метра с дольником, но- на метрической основе трехстопного ямба. Дольник чередуется у Гейне пластически: одна

1 * Чувственная любовь (нем.).

строка - канонический трехстопный ямб + три строки с приращением на первой стопе + три строки канона + одна строка с приращением на первой стопе. Таким образом, ни метр, ни характер чередований канона с нарушениями у Тютчева не переданы, передан только аналог их на другой метрической основе. Все же аналог этот оказался очень удачным, и именно амфибрахием (уже, впрочем, вполне каноническим) сделан знаменитый перевод Лермонтова. Что касается рифм, то характер их у Тютчева не соблюден. Стихотворение Гейне писано только одной перекрестной рифмой на строфу, у Тютчева - обеими; у Гейне чередуются женские окончания с мужскими, у Тютчева, напротив, - мужские с женскими.

Что касается лексики, то стихотворение Тютчева многословно и вовсе не передает лапидарной строгости подлинника - оно переобременено тютчевскими (не встречающимися у Гейне) эпитетами: на севере мрачном, сладко заснул, юную пальму.

Кроме того, совершенно нет в подлиннике выражений, как: -«под снегом белеет», «в инистой мгле», «И сон его вьюга лелеет», «пределах», «под пламенным небом», «стоит и цветет»; первоначальный вариант был еще более отдален от подлинника. Вместо строки

Под пламенным небом, на знойном холму,

все же сохраняющей колорит строки

Auf brennender Felsenwand,

стояла строка

Под мирной лазурью, на светлом холму,

углубляющая антитезу к тютчевским (не гейневским) эпитетам («на севере мрачном»), но меняющая основной ее характер.

Таким образом, гейневское «Ein Fichtenbaum steht einsam...» .дает лишь канву для Тютчева, самостоятельно развивающего лирическую тему (заглавие) и аналогирующего метр подлинника.

Два перевода из цикла «Nordsee» - «Вопросы» и «Кораблекрушение» любопытны во многих отношениях. Несомненно, что цикл «Nordsee» по космической тематике и грандиозной образности более всего отвечал строю тютчевской лирики. Но в этих переводах Тютчев стоял перед трудной задачей создания русского вольного ритма. Сначала, в первом стихотворении, он явно пытается разрешить эту задачу. Первые две строки:

Над морем, диким полуночным морем

Муж-юноша стоит

не укладываются в рамки определенного метра и создают презумпцию вольного стиха. Этим объясняется, что последующие стихи воспринимаются именно как род вольного стиха, несмотря на

то, что они представляют чередование канонического четырехстопного ямба с пятистопным. [...]

Гейневский прием разрушения иллюзии проведен двояким образом: обычным путем - внесения прозаизма (ein Narr) и путем, открытым лишь в вольном стихе, - ритмическим. Три строки с каноническим ритмом (четырехстопный амфибрахий) перебиваются ритмом резко прозаической речи:

Es murmeln die Wogen ihr ew"ges Gemurmel

Es wehet der Wind es fliehen die Wolken,

Es blinken die Sterne gleichgültig und kalt

Und ein Narr wartet auf Antwort.

Ничего подобного мы не найдем у Тютчева:

По-прежнему шумят и ропщут волны,

И дует ветр, и гонит тучи,

И звезды светят хладно-ясно, -

Глупец стоит - и ждет ответа,

где последняя строка значительно ослаблена полным ритмическим соответствием предыдущей 137 .

Вместе с тем Тютчев производит синтаксическую перестановку, которая сразу переносит центр стихотворения именно на синтаксическую сторону. Именно: у Гейне придаточное предложение-кончается тотчас же, в первой же строке глаголом:

Worüber schon manche Haüpter gegrübelt,

Häupter in Hieroglyphenmützen,

Häupter in Turban und schwarzem Barett...

между тем как Тютчев нагнетает синтаксис, относя разрешение периода глаголом на седьмую строку:

Над коей сотни, тысячи голов -

В египетских, халдейских шапках,

Гиероглифами ушитых,

В чалмах, и митрах, и скуфьях,

И с париками, и обритых -

Тьмы бедных человеческих голов

Кружилися, и сохли, и потели.

Заметим, что весь период у Гейне равен пяти строкам, у Тютчева - семи; таким образом, интонационное напряжение гораздо сильнее у Тютчева.

В следующем стихотворении («Кораблекрушение», перевод «Der Schiffbrüchige» - «Die Nordsee», II, 3) Тютчев уже не пытается разрешить задачу русского вольного стиха и прямо передает его чередованиями пяти-, четырех- и трехстопного ямба. Но этот аналог тонко передает колебания подлинника; внезапной ритмичности четверостишия:

Die Wogen murmeln, die Möwen schrillen,

Alte Erinnrungen wehen mich an,

Vergessene Träume, erloschene Вilder,

Qualvoll süße, tauchen hervor

соответствует и эвритмическая строфа у Тютчева:

Волна шумит, морская птица стонет!

Минувшее повеяло мне в душу -

Былые сны, потухшие виденья

Мучительно-отрадные встают!

которая выделяется, как и у Гейне, в строфу именно пластической симметрией цезур и ускорений.

Тютчев и здесь не выдерживает конечного ритмического Illusionszerstörung 1 *. У Гейне воспоминания прерываются сознанием действительности, ритмизованным как противоположность предшествующему; воспоминания кончаются амфибрахической четырехстопной строкой:

Und flog, wie ein Aar, hinauf in den Himmel!

Возвращение к действительности начинается со строки с тремя ударениями, ударенной на первом слоге:

Schweigt, ihr Wogen und Möwen;